Еремей Парнов - Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

— Сделайте такую милость, — без особой теплоты принял предложение провинциал, сочтя его не совсем деликатным по форме. — Можно сразу же после спектакля или в любой угодный для вас день.

— Лучше сразу, — правильно смекнул Кути. — Зачем упускать удобный случай?

Взаимное представление состоялось, как и было намечено, в тот же вечер. Отец-провинциал, любезно предложивший майору место в экипаже, вскоре увлек нового знакомого захватывающим рассказом о тайне пропавших камей Гонзаго и обещанием продемонстрировать самоцветный букет работы мастера Михаэля Гроссера.

Непринужденно выполнив свою посредническую миссию, Кути отправился с букетом чайных роз в уборную Эгреши. Он самодовольно поправил пышный, заколотый черной жемчужиной галстук, готовясь явить себя сегодняшнему кумиру, как вдруг услышал голос за дверью, показавшийся очень знакомым.

Быстро оглядевшись, не видит ли кто, Кути приблизил ухо к двери, а затем заглянул и в замочную скважину. Так и есть, у Эгреши сидел этот несносный выскочка Шандор Петефи!

— Можешь не сомневаться, Габор, — убеждал актера поэт. — Ты сыграл гениально. Много лучше, чем в первый раз.

— Но ты и тогда говорил то же! — возразил Эгреши, видимо, не совсем довольный своей игрой. — Мне не нужны лживые комплименты.

— Эту сцену и я не сумел бы сыграть лучше, — с полной убежденностью заявил поэт. — Потрясающая сцена! Шекспир написал ее, вероятно, в состоянии опьянения, с трезвой головой и он не посмел бы за нее взяться.

«Наглец! — стиснув зубы, прошептал Лайош Кути. — Говорить о Шекспире словно о каком-то кабацком собутыльнике!» Он с отвращением швырнул букет в угол и поспешил уйти.

В день святого Георгия, или Дьёрдя, на местный лад, праздновали первый выгон скота на пастбище. Прежде чем вывести животных из стойла, хозяйка бросала наземь железную цепь, а за порог осторожно укладывала куриное яичко, чтобы наливались твердостью и силой кости, чтоб округлялась утроба.

Во многих деревнях в Георгиев день нанимали пастухов, окуривали крестьянские дворы очистительным горьким дымом. Древние венгры буйным праздником, конными играми отмечали переход с зимних пастбищ на летние, тешили духов земли и неба, окропив на четыре стороны ветер пенным хмельным молоком. Но стали желанные гости гостями незваными. Осевшие в междуречье Дуная и Тисы венгерские племена забыли древних помощников, стали бояться таинственной мощи невидимых сил, усматривая в ней козни искусителя. Безгрешная радость и упованья, с которыми прежде встречали праздник Георгия, сменились опасениями, неясной тревогой. Широко распространилось поверье, что в этот день особенно злокозненной становилась нечистая сила.

Подобная точка зрения получила своеобразное юридическое подкрепление в протоколах многочисленных судебных процессов над ведьмами, заканчивавшихся, как правило, «веселым» костром. Согласно материалам процесса, происходившего уже в восемнадцатом веке в Сегеде, «одна из ведьм в этот день продала дождь, и в том году в той области была сильная засуха». Если дождь действительно можно «продать», словно какую-нибудь краденую кобылу, то нечего говорить уже о таких типично ведьминых проделках, как заговор трав, коровьего вымени и прочих шалостях. Такое, надо полагать, творилось чуть ли не повсеместно. Вот почему и возник на мадьярской земле обычай обходить усадьбы в канун святого Дьёрдя с колючим прутиком в руках. Если же эта не слишком обременительная церемония по какой-то причине выполнена быть не могла, в забор просто втыкали березовую ветку.

Именно так и поступила, чтоб зло не проникло в дом, окруженный роскошным садом, суеверная служанка, к тому же словачка, живущая в добром семействе Тереи, хотя до праздника оставалось верных три недели. Мадемуазель Мари, просвещенная девица, разумеется, даже внимания не обратила на какие-то веточки, просунутые сквозь прутья ограды. Ей вообще было в то утро не до пустяков. Она буквально купалась в кипении страстей, не своих, к сожалению, но лучшей подруги.

Уведя, не без умысла, Юлию на ту самую скамью под абрикосом, Мари молча протянула ей только что полученное по почте издание.

В напряженном молчании Юлия долго перелистывала книгу, делала вид, что рассматривает колер обреза, любуется изящным тиснением кожаного, пахнущего клейстером корешка. Слов она не различала. Стихотворные строчки прыгали перед глазами. Да и что нового могли сказать ей в эту минуту стихи? Зато портрет, оберегаемая папиросной вклеечкой плотная гравюра, на котором поэт был изображен с вдохновенно поднятой головой и, конечно, с распахнутым воротом, произвел на юную Сендреи неизгладимое впечатление. Ее взволновал и даже ошеломил не столько образ, на редкость привлекательный и романтический, сколько сам факт: портрет, напечатанный в книге, был неопровержимым доказательством славы. Самой ослепительной, которая только есть на земле. По крайней мере, так казалось Юлии. Она была поражена, причем поражена неприятно, и думала о себе как о последней дуре. Впрочем, и лик, вышедший из-под вдохновенного резца Барабаша, вначале почти незаметно, но, чем далее, тем сильней, тоже оказывал разъедающее воздействие. Вскоре поэт уже виделся ей именно таким, как был изображен на рисунке, а реальный, запомнившийся образ его растворился, померк.

Мари следила за подругой, чьи внутренние борения молниеносно отражались на лице, с анатомическим любопытством и несколько ревнивым сочувствием.

— Больше он ничего не написал? — спросила наконец Юлия, терзая матерчатый розан на корсаже новенького перкалевого платьица с прихотливой отстрочкой.

— Только эта записка, — оживленно защебетала Мари и поспешила вновь прочитать короткие строки: — «Уважаемая барышня! Прошу прощения за беспокойство, но я не нашел лучшего и более верного пути для передачи этой книги в руки барышни Юлии С. Прошу милость вашу соблаговолить передать это ей и одновременно пожелать от моего имени очень-очень счастливой семейной жизни, ибо я слышал, что она выходит замуж. Целую вашу ручку, поручая себя в ваше любезное благорасположение, честь имею быть покорным слугой уважаемой барышни»… Зачем, ну зачем только ты распустила этот ужасный слух? — сладостно зажмурившись, спросила подруга. — Ты же сама говорила, что барон тебе ну нисколечко не нравится.

— Никаких слухов я не распускала. Просто его друзья дурно истолковали мои слова и поспешили изложить их в письме.

— Но ты могла бы…

— Не могла. Papá категорически воспретил мне вести переписку. Ты же знаешь.