Лью Уоллес - Бен-Гур

Все живое обладает разумом, соизмеримым с его желаниями. Не кажется ли тебе значительной та странность, что власть рассуждать о будущем в полной мере дана только человеку? Этим знаком, как я вижу его, Бог указывает, что мы созданы для иной и лучшей жизни, что инобытие на самом деле есть величайшая потребность нашей натуры. Но увы, до чего пали народы! Они живут ради одного дня, будто настоящее есть все, и говорят: «После смерти нет завтра; а если есть, то, коль мы не знаем о нем ничего, пусть само заботится о себе». И когда смерть говорит им: «Приди!» — они не могут войти в счастье сияющей вечной жизни, ибо не готовы к ней. Увы, сын Гура, что мне приходится говорить это, но столь же этот спящий верблюд подходит для жизни с Богом, как и святейшие жрецы наших дней, служащие у высочайших алтарей самых знаменитых храмов. Настолько люди погрязли в этой низшей земной жизни! Так близки они к забвению иной, грядущей! Вникни же, прошу тебя, ЧТО должно быть спасено для нас.

Что до меня, говорю тебе святую правду: я не отдал бы одного часа жизни Души за тысячу лет человеческой жизни.

Здесь египтянин, казалось, забыл о слушателях и погрузился в собственные мысли.

— Что сравнится со знанием Бога? Не список его таинств, но сами таинства на час раскроются для меня — даже самое сокровенное и ужасное: власть, о которой не в силах помыслить земной разум, — власть обрамлять берегами пустоту, освещать тьму и из ничего творить вселенную. Все будет открыто. Я наполнюсь божественным знанием; я познаю славу, изведаю все наслаждения, я достигну прозрения. И если в конце этого часа я буду счастлив услышать от Бога: «Я беру тебя на вечную службу себе», — крайний предел желания будет превзойден, и все достижимые устремления земной жизни, всевозможные ее радости будут значить не более, чем звяканье колокольчиков.

Балтазар замолчал, будто набираясь сил после исступленного взлета чувств, а Бен-Гуру казалось, что он выслушал исповедь самой Души.

— Прости меня, сын Гура, — продолжал праведник с поклоном, торжественность которого смягчил ласковый взгляд. — Я хотел представить жизнь Души, ее возможности, наслаждения, превосходства твоим собственным размышлениям, но мысль эта столь приятна, что я соблазнился выразить ее пространной речью. В этом бледном виде я изложил основания своей веры. Меня печалит слабость слова. Но отправляйся сам по пути истины. Прими в рассуждение высокое существование, которое дается нам после смерти, и прислушайся к чувствам и побуждениям, которые вызовет у тебя эта мысль, — прислушайся к ним, говорю я, ибо это движения твоей собственной Души, старающейся обратить тебя на путь истинный. Вспомни потом, что посмертная жизнь стала столь темной, что заслуживает названия утраченного света. Если найдешь его, возрадуйся, о сын Гура, возрадуйся, как я, ибо тогда, помимо великого дара, который должен быть спасен для нас, ты обнаружишь необходимость в Спасителе, бесконечно большую, нежели необходимость в царе; и тот, навстречу которому мы идем, не будет более являться в твоих мечтах воином с мечом или монархом с короной.

Спросишь: «Как мы узнаем его?» Если по-прежнему считаешь его царем, подобным Ироду, то будешь неустанно искать мужа в пурпуре и со скипетром в руке. Тот же, кого ищу я, будет беден и скромен — человек, похожий на других людей; и знак, по которому я узнаю его, будет крайне прост. Он предложит мне и всему человечеству путь к вечной жизни, прекрасной и чистой жизни Души.

Минуту все хранили молчание, прерванное снова Балтазаром.

— Однако пора, — сказал он, — пора в путь. Собственные слова пробудили во мне нетерпение видеть не покидающего моих мыслей, а потому прости меня, сын Гура, и ты, дочь моя, если тороплю вас.

По его знаку раб принес вина в кожаной бутылке, они выпили и, сбросив с колен салфетки, поднялись.

Пока раб убирал шатер и припасы в тюки, а араб приводил лошадей, собеседники совершили омовение в озере.

Вскоре они обновили свои следы в вади, намереваясь догнать караван, если он прошел мимо.

Караван, растянувшийся по пустыне, выглядел очень живописно, однако полз, как ленивый питон. Балтазар недолго смог вынести такую медлительность, и по его предложению маленький отряд отделился, чтобы продолжать путь самостоятельно.

Если читатель молод или еще вспоминает с сочувствием романтику своей юности, он разделит радость, с которой Бен-Гур, скачущий рядом с верблюдом египтян, бросил последний взгляд на голову каравана, почти скрывшуюся за горизонтом.

Говоря прямо и с полным доверием, признаем, что Бен-Гур находил определенное очарование в присутствии Иры. Поймав брошенный сверху взгляд, он спешил приблизиться к ней; когда она заговаривала, его сердце сбивалось с обычного ритма. Стремление быть приятным ей не покидало его. Самый обычный предмет становился значительным, стоило ей обратить на него внимание: черная ласточка, после того как на нее указал изящный палец, уносила сияющий нимб; осколок кварца или слюдяная чешуйка вспыхивали под поцелуем солнца, и по слову красавицы юноша мчался за придорожным сокровищем, а когда она небрежно отбрасывала находку, равнодушная к его трудам, он стыдился, что такая безделица посмела принять вид драгоценности — рубина или алмаза. Синева далеких гор превращалась в богатый пурпур, стоило ей произнести фразу восхищения; и тусклая муть заволакивала весь пейзаж, когда — и нередко — беседка закрывалась пологом. При таком настроении, такой готовности сдаться в сладкий плен к чему могли привести несколько дней уединенного путешествия по пустыне!

Если в любви нет ни логики, ни расчета, плоды ее определяет та, кто обладает влиянием.

А в данном случае были приметы, что чары напускаются не бессознательно. Утром на ней откуда-то появилась сетка с золотыми монетами, легшими на лоб и щеки, мешая свой блеск с богатым отливом потока иссиня-черных волос. Из того же тайника были извлечены драгоценные камни: кольца и серьги, жемчужное ожерелье, а также шитая золотом шаль и шарф из тонких индийских кружев, смягчивший своей дымкой весь арсенал. Она обстреливала Бен-Гура кокетливыми замечаниями и жестами, обливала улыбками, смеялась переливами флейты — и все это в сопровождении взглядов, то тонущих в нежности, то вспыхивающих ярко. Такая игра стоила Антонию его славы, а погубившая его не была и наполовину так прекрасна, как эта ее соотечественница.

Так прошли день и вечер.

Солнце, спустившись за хребет древнего Васана, заставило отряд остановиться у озера чистой дождевой воды в Абилинской пустыне. Там был поставлен шатер, съеден ужин и сделаны приготовления к ночи.