Лью Уоллес - Бен-Гур

— Я в нетерпении, — сказал Балтазар. — Последнее время меня посещают сны, а вернее, один повторяющийся сон. Голос — в нем только голос — говорит мне: «Спеши! Вставай! Тот, кого ты так долго ждал, близок!»

— Ты хочешь сказать, что это — о грядущем Царе Иудейском? — возбужденно спросил Бен-Гур.

— Именно так.

— Так, значит, ты ничего не слышал о нем?

— Ничего, кроме голоса во сне.

— Тогда со мной добрая весть, которая заставит тебя возрадоваться так же, как радуюсь я.

Бен-Гур достал письмо Малуха. Протянутая рука египтянина отчаянно дрожала. Он читал вслух, волнение его усиливалось; дряблые вены на шее надулись и пульсировали. Закончив, он поднял покрасневшие глаза в благодарственной молитве. Он не задавал вопросов, — сомнений у него не было.

— Ты был очень добр ко мне, Боже, — сказал он. — Дай, молю, еще раз увидеть Спасителя, поклониться ему, и твой слуга готов будет отойти с миром.

Слова, манера, странно личный характер молитвы, произвели в Бен-Гуре новое и сильное ощущение. Бог никогда не казался таким реальным и близким; он будто склонился над ними или сидел рядом — Друг, к которому можно обратиться с самой задушевной просьбой, — Отец, в чьей любви равны все дети, — Отец не только для евреев, но и для гоев — всеобщий Отец, которому не нужны ни посредники, ни раввины, ни жрецы, ни учителя. Мысль, что такой Бог может послать человечеству Спасителя вместо царя, явилась Бен-Гуру в новом свете, и он спросил:

— Теперь, когда он близок, о Балтазар, ты по-прежнему думаешь, что он будет Спасителем, а не царем?

Балтазар ответил взглядом столь же задумчивым, сколь нежным.

— Как понимать тебя? — отозвался он. — Дух, который был Звездой — моим проводником в далекие времена, не являлся мне после нашей встречи с тобой в шатре доброго шейха; то есть я не видел и не слышал его так, как прежде. Я верю, что голос, говоривший во сне, был им, но других прозрений у меня не было.

— Я напомню различие между нами, — почтительно сказал Бен-Гур. — Ты полагал, что должен явиться царь, но не подобный цезарю; ты думал, что его владычество будет духовным, а не от мира сего.

— О да, — отвечал египтянин, — и сейчас я держусь того же мнения. Я вижу разницу в наших верах. Ты идешь встретить царя людей, а я — Спасителя Душ.

Он помолчал с видом человека, силы которого направлены на внутреннюю борьбу с мыслью, либо слишком высокой для быстрого разрешения, либо слишком тонкой для ясного выражения.

— Позволь мне попытаться, сын Гура, — сказал он наконец, — ясно выразить свою веру, чтобы увидев, как духовное царство может быть более прекрасным во всех отношениях, нежели любое великолепие цезаря, ты лучше понял, почему я возлагаю такие надежды на чудесного царя.

Я не могу сказать тебе, когда родилась идея Души в каждом человеке. Вероятнее всего первородители вынесли ее из сада, который был их первым домом. Так или иначе, мы знаем, что она никогда полностью не покидала человеческого ума. Некоторыми людьми она потеряна, но не всеми; в иные времена она темнела и увядала; в иные ее одолели сомнения; но в великой благости своей Бог не уставал посылать нам могучие умы, которые возвращали ее в веру людей.

Почему должна быть Душа в каждом человеке? Вдумайся, о сын Гура, на минуту вдумайся в необходимость ее. Лечь, умереть и не быть больше — не было человека, который в сердце своем не носил бы надежду на лучшее. Все монументы всех народов — протест против небытия после смерти; таковы статуи и надписи, такова история. Величайший из египетских царей повелел высечь свое изображение из скалы. День за днем приезжал он со свитой на множестве колесниц, чтобы посмотреть на работу; наконец она была завершена, и не было в мире статуи столь же большой и долговечной: она была точной его копией — черты лица и даже выражение их. Разве не справедливо будет представить его в этот момент говорящим: «Пусть приходит Смерть; я останусь жить и после нее!» Его желание осуществилось. Статуя стоит до сих пор.

Но жизнь ли то, чего он желал и достиг? Лишь воспоминание — слава, столь же зыбкая, как лунный свет на лице огромного бюста, — история в камне, и ничего более. А во что превратился сам царь? Осталось забальзамированное тело в царской гробнице, осталось изображение, не более приятное взгляду, чем другие в той же пустыне. Но где, о сын Гура, где сам царь? Канул ли он в ничто? Две тысячи лет прошло с тех пор, когда он был живым человеком, как ты и я. Было ли последнее дыхание его концом?

Сказать — да, значило бы обвинить Бога; представим лучше иной план, дарующий нам жизнь после смерти — настоящую жизнь, с движением, чувствами, знанием, властью; жизнь, бесконечную во времени, хотя, быть может, меняющую свое состояние.

Ты спросишь, каков же Божий план? Дарование Души каждому из нас в момент рождения и простой закон: нет иного бессмертия, кроме бессмертия Души.

Посмотри на меня, каков я есть: слабый, уставший, дряхлый телом и лишенный красоты; посмотри на морщинистое лицо, подумай об ослабевших чувствах, прислушайся к дребезжащему голосу. О, какое счастье для меня в обещании, что едва раскроется могила, чтобы принять изношенную шелуху, как невидимые двери вселенной, которая есть дворец Бога, распахнутся, чтобы принять меня — освобожденную бессмертную Душу!

Хотел бы я уметь выразить экстаз, который несет приход такой жизни! Не говори, что я ничего не знаю о ней. Я знаю — и этого довольно для меня, — что бытие Души предполагает высшие качества. В таком бытии нет пылинки и громады; оно должно быть тоньше воздуха, неосязаемее света, чище квинтэссенции — это жизнь в абсолютной чистоте.

Что же еще, о сын Гура? Зная столько, должен ли я обсуждать с собою самим или с тобой несущественное: форму души, место ее обитания, пьет ли она и ест ли, есть ли у нее крылья и покровы? Нет. Более подобает довериться Богу. Он творец всех форм, он одевает лилию, расцвечивает розу, осаждает росу, создает музыку природы; одним словом, он устанавливает законы этой жизни; и они настолько убеждают меня, что, доверчивый, как дитя, я предоставляю ему организацию моей Души и ее жизни после смерти. Я знаю, он любит меня.

Праведник остановился, чтобы сделать глоток, и рука, подносившая кубок к губам, дрожала. Ира и Бен-Гур разделяли его чувства и хранили молчание. На последнего пролился свет. Он начинал видеть, как никогда прежде, что возможно духовное царство, более важное для людей, чем любая земная империя; и что в конечном счете Спаситель был бы более божественным даром, чем величайший царь.

— Я мог бы спросить тебя теперь, — продолжал Балтазар, — неужели человеческая жизнь, столь беспокойная и краткая, предпочтительнее вечной жизни Души? Но прими вопрос и подумай над ним сам: «Из равно счастливых часа и года что предпочтительнее?» И тогда ты сможешь приблизиться к конечному вопросу: что есть трижды по двадцать и десять лет на земле по сравнению с вечностью с Богом? Для меня самым поразительным и самым прискорбным является то, что сама идея жизни Души есть свет, почти ушедший из мира. В том или ином месте можно найти философа, который будет говорить с тобой о Душе, уподобляя ее принципу; но поскольку философы ничего не принимают на веру, они не могут пройти путь до признания за душой бытия, а потому цель ее создания остается для них сгустком мрака.