Лью Уоллес - Бен-Гур

Человек попрощался прежним поклоном и вышел.

Тогда Симонид потер изуродованные руки и рассмеялся.

— Какой сегодня день, дочь? — спросил он. — Какой сегодня день? Я хочу запомнить его за принесенное счастье. Радуйся, вспоминая, и отвечай смеясь.

Веселье показалось ей противоестественным, и будто желая прогнать его, девушка отвечала печально:

— Увы мне, отец, если я когда-нибудь забуду этот день.

Руки его мгновенно упали, и опустившийся на грудь подбородок утонул в складках шеи.

— Правда, ты права, дочь моя, — сказал он, не поднимая глаз. — Двенадцатый день четвертого месяца. Пять лет назад в этот день моя Рахиль, твоя мать, упала и умерла. Меня принесли домой изломанным, каким ты видишь меня сейчас, и мы нашли ее умершей от горя. О, для меня она была янтарной гроздью с виноградников Енгеди! Мои мирро и ладан были собраны. Мои хлеб и мед съедены. Мы положили ее в уединенном месте в гробу, высеченом из скалы, где никого не было рядом с ней. Однако во тьме остался от нее огонек, который, разгораясь год от года, превратился в утренний свет. — Он поднял руку и положил на голову дочери. — Господи, благодарю тебя, что теперь в моей Эсфири моя Рахиль живет снова!

Он тут же поднял голову и спросил, будто посещенный неожиданной мыслью:

— Не ясная ли погода сегодня?

— День был ясным, когда входил молодой человек.

— Тогда пусть Авимелех вывезет меня в сад, откуда видны река и корабли. Там я раскажу тебе, Эсфирь, почему мой рот только что был полон смехом, язык пел, а дух уподобился малой птахе или юному сердечку перед грудой сладостей.

В ответ на колокольчик появился слуга и, по указанию девушки, покатил кресло, установленное для этого на колесики, на крышу нижнего дома, которую старик называл своим садом. Меж розовых кустов, прямо по грядкам цветов не столь царственных, обычно радующих прилежного хозяина, но сейчас забытых, купец был доставлен в такую точку, откуда видны были крыши дворца на острове, мост и полная судов река под мостом. Там слуга оставил хозяина наедине с Эсфирью.

Крики грузчиков, их топот и стук не отвлекали Симонида, будучи привычными для уха в той же степени, что и вид для глаза, а потому лишь отмечаемыми, как обещание новых доходов.

Эсфирь села на ручку кресла, баюкая руку отца и ожидая, когда он заговорит.

— Пока молодой человек говорил, Эсфирь, — начал он, наконец, спокойно и сосредоточенно, — я наблюдал за тобой и подумал, что он покорил тебя.

Она опустила глаза, отвечая.

— Ты говоришь о доверии, отец? Я поверила ему.

— Значит, по-твоему, он — потерянный сын князя Гура?

— Если это не так… — она колебалась.

— Если это не так, что тогда, Эсфирь?

— Я была твоей помощницей, отец, с тех пор, как мама ответила на призыв Господа; стоя рядом с тобой, я слышала и видела, как мудро ты вел дела со всевозможными людьми, ищущими прибыли, честной и бесчестной; и вот я говорю: если молодой человек не князь, которым он себя называет, значит никогда еще ложь не играла передо мной так искусно роль истинной правды.

— Клянусь славой Соломона, дочь, ты говоришь серьезно. Веришь ли ты, что твой отец был рабом его отца?

— Я поняла так, что он спрашивал всего лишь об услышанном от кого-то.

Некоторое время взгляд Симонида неподвижно стоял между судов, хотя последним не находилось места в его мыслях.

— Что ж, ты славное дитя, Эсфирь, с настоящим еврейским умом и достаточно взрослая и сильная, чтобы выслушать печальную повесть. Потому слушай, и я расскажу о себе, твоей матери и о многих вещах, относящихся к прошлому, слишком далекому от твоей памяти и твоих мыслей; вещах, скрытых от алчных римлян ради надежды, и от тебя — чтобы ты росла и тянулась к Господу, прямо, как росток к солнцу… Я родился в долине Енном, к югу от Сиона. Мои отец и мать были евреями в долговом рабстве, растили фиговые и оливковые деревья и виноградники в Царских Садах близ Силоама; в детстве я помогал им. Они были пожизненными рабами. Меня продали князю Гуру, тогда богатейшему человеку в Иерусалиме после царя Ирода. Он перевел меня из сада на свой склад в Александрии Египетской, где я и достиг совершеннолетия. Я служил ему шесть лет, а на седьмой, по закону Моисея, вышел на свободу.

Эсфирь тихонько хлопнула в ладоши.

— Так значит, ты не раб его отца?

— Не спеши, дочь, слушай. В те годы было много законников в кельях Храма, кто яростно спорил, доказывая, что дети пожизненных рабов воспринимают состояние своих родителей, но князь Гур был человеком праведным во всем и толковал закон в духе самой строгой секты, хотя и не принадлежал к ней. Он сказал, что я был купленным рабом-евреем; и по истинному смыслу законодателя и согласно скрепленной печатью записи, которую храню до сих пор, я был отпущен на свободу.

— А мама? — спросила Эсфирь.

— Ты услышишь все, Эсфирь, будь терпелива. Прежде, чем закончится рассказ, ты увидишь, что проще мне было забыть себя, чем твою мать… В конце службы я приехал на пасху в Иерусалим. Господин принял меня, как гостя. Я уже любил его и просил продолжать службу. Он согласился, и еще семь лет я служил ему как нанятый сын Израиля. На этой службе я предпринимал путешествия на кораблях и путешествия с караванами в Сузу и Персеполис, и в шелковые страны за ними. Это были опасные дороги, дочь моя, но Господь благословлял все, за что я брался. Я привез князю огромную прибыль, но еще дороже были знания, которые я приобрел для себя и без которых не справился бы позже с изменившимися обстоятельствами… Однажды я был его гостем в Иерусалиме. Вошла рабыня с ломтями хлеба на подносе. Так я увидел твою мать, и полюбил ее, и унес с собой в глубине сердца. Потом пришло время, когда я просил князя отдать ее мне в жены. Он сказал, что эта женщина — пожизненная рабыня, но если она пожелает, князь отпустит ее на свободу ради меня. Она ответила любовью на любовь, но была довольна своим состоянием и не желала свободы. Я просил ее снова и снова, уходя надолго и возвращаясь. Всякий раз она отвечала, что согласна стать моей женой только если я стану тем же, кто она. Праотец наш Иаков служил еще семь лет за свою Рахиль. Разве не сделал бы я того же? Но твоя мать сказала, что я должен стать, как она, пожизненным рабом. Я ушел и вернулся. Смотри, Эсфирь, смотри сюда.

Он поднял локон от левого уха.

— Видишь след шила?

— Я вижу, — сказала она, — и я вижу, как ты любил мою мать!

— Любил ее, Эсфирь! Она была для меня большим, чем Суламифь для поющего царя, прекраснее и безупречнее; фонтан садов, колодец, дающий жизнь, ручей из Ливана. Господин, выполняя мою просьбу, отвел меня к судьям, а потом к своей двери, и шилом прибил к ней мое ухо, и я стал его рабом навсегда. Так я получил свою Рахиль. И была ли еще любовь, как моя?