Лью Уоллес - Бен-Гур

Обычно никто не вызывает такой неприязни, как тот, кто повел себя хорошо, когда мы сплоховали. К счастью, Малух оказался исключением из правила. Событие, которому он был свидетелем, подняло Бен-Гура в его глазах, поскольку он не мог отказать молодому человеку в смелости и решительности; если бы еще удалось заглянуть в прошлое Бен-Гура, можно было бы сказать, что день прошел не без пользы для Симонида.

До сих пор удалось выяснить только два ценных факта: юноша был евреем и приемным сыном знаменитого римлянина. Кроме того, в проницательном уме эмиссара формировалось еще одно важное заключение — между Мессалой и сыном дуумвира существовала некая связь. Но что это за связь? Как это выяснить точно? При всей своей сообразительности он не мог придумать подходящего способа. Но тут сам Бен-Гур прервал напряженную работу его мысли, придя на помощь. Взяв Малуха под руку, он вывел спутника из толпы, снова обратившей свой интерес к старому жрецу у фонтана.

— Добрый Малух, — сказал он, останавливаясь, — может ли человек забыть свою мать?

Вопрос был неожиданным, не имел видимой связи с предыдущими событиями и принадлежал к тому роду, который повергает вопрошаемого в замешательство. Малух взглянул на Бен-Гура, надеясь прочитать в лице намек на значение вопроса, но увидел только ярко-красные пятна на щеках и следы подавленных слез в глазах; и он отвечал машинально:

— Нет! — добавив с жаром, — никогда, — и мгновение спустя, начиная собираться с мыслями: — Никогда, если он израилит! — И наконец, вполне овладев собой: — Моим первым уроком в синагоге была Шема, а вторым — слова сына Сирахова: «Всем сердцем почитай отца своего и не забывай родильных болезней матери твоей.»

Красные пятна на щеках Бен-Гура стали гуще.

— Твои слова возвращают меня в детство; и, Малух, они доказывают, что ты настоящий иудей. Кажется, я могу довериться тебе.

Бен-Гур отпустил руку собеседника, схватился за складки своего одеяния на груди и прижал их, будто пытаясь умерить боль или чувство, острое, как боль.

— Мой отец, — сказал он, — носил хорошее имя и не был обойден почестями в Иерусалиме, где жил. Ко времени его смерти моя мать была в расцвете женской красоты, и мало было бы сказать, что она праведна и красива: языком ее говорил закон доброты, ее руками держался в благополучии весь дом, и она встречала улыбкой каждый новый день. У меня была младшая сестра, мы составляли семью и были так счастливы, что я не видел изъяна в словах старого равви: «Бог не может быть повсюду — поэтому он создал матерей». Однажды произошел несчастный случай с сановным римлянином, когда он, во главе когорты, проезжал мимо нашего дома; легионеры проломили ворота, ворвались в дом и схватили нас. С тех пор я не видел ни мать, ни сестру. Не могу даже сказать, живы они или умерли. Не знаю, что с ними сталось. Но, Малух, человек, приезжавший на колеснице, присутствовал, когда нас разлучали; он указал на нас солдатам; он слышал мольбы моей матери и смеялся, когда ее тащили прочь от детей. Трудно сказать, что глубже запечатлевается в памяти, любовь или ненависть. Сегодня я узнал его сразу же, с самого первого взгляда и, Малух…

Он снова схватил слушателя за руку.

— Малух, он знает, он носит с собой тайну, за которую я готов отдать свою жизнь. Он мог бы сказать, жива ли она, где она и что с ней; если она — нет, они — скорбь превратила двух в одну — если они мертвы, он мог бы сказать, где они умерли, от чего, и где ждут меня их кости.

— Но не скажет?

— Нет.

— Почему?

— Я еврей, а он римлянин.

— Но и у римлян есть языки, а евреи, как их ни презирают, умеют находить путь к этим языкам.

— К таким, как этот? Нет. И кроме того, это государственная тайна. Все имущество моего отца было конфисковано и поделено.

Малух медленно кивнул, соглашаясь с доводом, затем спросил:

— Он не узнал тебя?

— Не мог. Я был обречен на смерть и давно считаюсь мертвым.

— Не могу понять, как ты не ударил его, — сказал Малух, поддаваясь чувству.

— Тогда он уже не смог бы послужить мне никогда. Я убил бы его, а Смерть, как ты знаешь, хранит тайны даже лучше, чем преступный римлянин.

Человек, носящий в себе такую страшную месть и способный отказаться от первой возможности, должен либо знать свое будущее, либо иметь в голове лучший план. С приходом этой мысли характер интереса Малуха к Бен-Гуру изменился — это уже не был служебный интерес эмиссара. Бен-Гур приобрел друга. Теперь Малух готов был помогать ему искренне и с восхищением.

После короткой паузы Бен-Гур продолжал:

— Я не могу отнять у него жизнь, пока он носит тайну, но могу наказать его и сделаю это, если получу твою помощь.

— Он римлянин, — сказал Малух, не колеблясь, — а я из колена Иудина. Я помогу тебе. Если хочешь, возьми с меня клятву — самую страшную клятву.

— Дай руку — этого довольно.

После рукопожатия, Бен-Гур сказал, просветлев:

— Просьба моя не затруднит тебя, друг мой, и не отяготит твою совесть. Но идем.

Они пошли по дороге через луг, и Бен-Гур первым прервал молчание.

— Ты знаешь шейха Ильдерима Щедрого?

— Да.

— Где его Пальмовый Сад? А точнее, Малух, как далеко он от Рощи Дафны?

Сомнение коснулось сердца Малуха. Он вспомнил о благоволении женщины у фонтана и спросил себя, может ли носящий в груди скорбь по матери, забыть о ней ради приманок любви. Однако он отвечал:

— До Пальмового Сада два часа езды на лошади или час на резвом верблюде.

— Благодарю тебя. И снова обращаюсь к твоим познаниям. Широко ли объявлены игры, о которых ты говорил? И когда они должны проводиться?

Эти вопросы, если не вернули доверие Малуха, то, по крайней мере, снова возбудили его любопытство.

— О да, это будут очень пышные игры. Префект богат и мог бы отказаться от своего поста, но успех увеличивает аппетит, и хотя бы только для того, чтобы завоевать друга при дворе, он постарается окружить помпой прибытие консула Максентия, который приезжает для завершения приготовлений к парфянской кампании. Жители Антиохии знают по опыту, какие деньги сулят эти приготовления, и они исхлопотали разрешение присоединиться к префекту в организации встречи. Месяц назад во все стороны отправились глашатаи с вестью об открытии цирка для празднества. Востоку хватило бы одного имени префекта, чтобы не сомневаться в богатстве игр, но если присоединяется Антиохия, все острова, все приморские города поймут, что ожидается нечто необычайное и либо придут сами, либо пришлют своих лучших атлетов. Это будет царское зрелище.

— А цирк? Я слышал, он второй после цирка Максима.

— Ты имеешь в виду римский? В нашем умещается двести тысяч зрителей; в вашем — на семьдесят пять тысяч больше; ваш построен из мрамора — наш тоже. По устройству они совершенно одинаковы.