Лью Уоллес - Бен-Гур

Но кто же мужчина и женщина в беседке?

Все глаза вопросительно обратились к ним.

Если первый был князем или царем, философы толпы должны были бы признать индифферентность времени. Видя изможденное лицо под огромным тюрбаном, кожу мумии, не позволявшую определить национальность, они с удовлетворением отметили бы, что срок жизни великих такой же, как и умалых. Если чему и можно было позавидовать, глядя на эту фигуру, то разве что шали, ее покрывавшей.

Женщина сидела по восточному обычаю среди шалей и кисеи превосходного качества. На ее руках выше локтя были надеты браслеты в виде кусающих собственный хвост змеек, скрепленные золотыми цепочками с браслетами на запястьях. Если не считать этих украшений, руки были обнажены, открывая взглядам свою естественную грацию. Одна из маленьких, как у ребенка, ладоней лежала на бортике беседки; пальцы блистали золотом колец и перламутром ногтей. На волосах ее была сетка, украшенная коралловыми бусинами и золотыми монетами, нити которых спускались на лоб и на спину, теряясь в массе прямых иссиня-черных волос, настолько прекрасных, что покрывало не могло ничего добавить к их красоте, а служило разве что защитой от солнца и пыли. Со своего высокого сидения она взирала на людей, столь занятая изучением их, что, казалось, не замечала интереса, который вызывала сама; и что было самым необычным — нет, вопиюще противоречащим обычаям знатных женщин, показывающихся на людях, — она смотрела, не закрывая лица.

Это было миловидное лицо, юное, овальное по форме, цвет же его не белый, как у гречанок, не смуглый, как у римлянок, не светлый, как у галлов, но с тем оттенком солнца, который дарит только Верхний Нил, и подарен он был коже столь прозрачной, что кровь просвечивала сквозь нее, как лампа сквозь абажур. Огромные глаза были тронуты по векам черной краской, какой с незапамятных времен пользовался Восток. Губы чуть приоткрыты, и в их алом озере блестели снежной белизной зубы. Ко всей этой красоте внешности читатель должен, наконец, добавить впечатление от гордой посадки маленькой классической головки на длинной и стройной шее — это была царственная женщина.

Как будто удовлетворенное людьми и местом чудесное создание обратилось к обнаженному до пояса богатырю-эфиопу, который вел верблюда, и животное опустилось на колени у бассейна, после чего женщина подала поводырю чашу, которую тот поспешил наполнить. В это мгновение раздался стук колес и копыт, нарушивший тишину, которая установилась с появлением красавицы, а затем стоявшие рядом с криками бросились в разные стороны.

— Этот римлянин собирается задавить нас. Смотри! — крикнул Бен-Гуру Малух и тут же подал пример к бегству.

Тот оглянулся на звук и увидел Мессалу, направляющего свою четверку прямо на толпу. На этот раз предоставлялась возможность рассмотреть его с более чем близкого расстояния.

На пути колесницы оставался только верблюд, который, возможно, был подвижнее своих собратьев, но в данный момент копыта покоились под мощным крупом, глаза были закрыты, и животное жевало свою бесконечную жвачку, беспечное, каким может быть только многолетний любимец своего хозяина. Эфиоп в ужасе заламывал руки. Старик вбеседке сделал было движение чтобы бежать, но был остановлен как тяжестью лет, так и грузом достоинства, которого не согласился бы лишиться даже под страхом смерти, ибо оно стало частью его натуры. Да и женщине уже поздно было бежать. Бен-Гур, стоявший ближе всего к ним, закричал Мессале:

— Держи! Смотри, куда едешь! Назад, Назад!

Патриций хохотал, пребывая в прекрасном расположении духа, и видя только один путь к спасению, Бен-Гур сделал шаг вперед и быстро ухватил под уздцы левых пристяжную и коренника.

— Римская собака! Так-то ты ценишь жизнь? — крикнул он, налегая изо всех сил. Две лошади попятились, заставив остальных бежать по кругу, колесница накренилась так, что Мессала едва избежал падения, а его миртил, как сноп, повалился на землю. Видя, что опасность миновала, толпа облегченно расхохоталась.

Несравненная наглость не изменила римлянину. Он освободился от обернутых вокруг талии вожжей, отбросил их, спрыгнул с колесницы, взглянул на Бен-Гура и обратился к старику и женщине.

— Прошу вас простить меня — вас обоих. Я Мессала и клянусь Матерью земли, что не видел ни вас, ни вашего верблюда. Что же до этих людей — кажется, я переоценил свое искусство. Хотел посмеяться, а смеются они. Тем лучше для них.

Слова эти сопровождали беспечный взгляд и жест в сторону толпы, примолкшей, слушая. Уверенный в победе над массой обиженных, он сделал помощнику знак отвести колесницу в безопасное место и обратился прямо к женщине.

— Ты связана с этим почтенным человеком, чьего прощения, если оно еще не получено, я всеми силами постараюсь заслужить. Его дочь?

Она молчала.

— Клянусь Палладой, ты прекрасна! Берегись, чтобы Аполлон не принял тебя за свою утраченную любовь. Хотелось бы знать, какая страна может похвастать такой дочерью. Не отворачивайся! Мир! Мир! В твоих глазах солнце Индии, а в изгибе губ оставил знак своей любви Египет. Клянусь Поллуксом! Не отворачивайся к другому рабу, не подарив милости этому. Скажи, что я прощен.

Тут она прервала его.

— Можешь ли ты подойти ко мне? — улыбнувшись, спросила она Бен-Гура. — Прошу тебя, наполни эту чашу. Мой отец хочет пить.

— Я твой самый преданный слуга!

Бен-Гур повернулся, чтобы выполнить просьбу, и оказался лицом к лицу с Мессалой. Взгляды встретились, и в глазах еврея сверкал вызов, а римский искрился юмором.

— О незнакомка, равно жестокая и прекрасная, — сказал Мессала, помахав рукой. — Если Аполлон не похитит тебя, мы еще увидимся. Не ведая твоей страны, я знаю бога, чьим заботам тебя следует поручить, во имя всех богов я поручаю тебя… себе!

Видя, что миртил управился с лошадьми, он вернулся к колеснице. Женщина следила за его удалением, и во взгляде ее было что угодно, кроме неудовольствия. Но вот и вода. Она дала напиться отцу, потом приблизила чашу к своим губам, а затем, склонившись, передала ее Бен-Гуру, и никто еще не видел жеста более грациозного и благосклонного.

— Прошу, оставь ее себе. Она полна благословений, и все они — твои.

Тут же верблюд был поднят на ноги и уже готов был тронуться в путь, когда раздался голос старика:

— Подойди ко мне.

Бен-Гур почтительно приблизился.

— Ты был добр к страннику. Бог един, и именем его я благодарю тебя. Я — Балтазар, египтянин. В Великом Пальмовом Саду за селением Дафны, в тени пальм, стоят шатры шейха Ильдерима Щедрого. Мы его гости. Найди нас там. Там тебя будет ждать благодарность.

Бен-Гур, пораженный ясным голосом и учтивыми манерами старца, не отводя глаз смотрел за удалением верблюда, но заметит и то, что Мессала уехал с таким же беспечным весельем и издевательским смехом, с какими появился.