Лью Уоллес - Бен-Гур

Громкий гомон не иссякает. Временами раздаются взрывы хохота или яростных ругательств, но в основном — это таинственный для непосвященного треск. Достаточно, впрочем, подойти к любому из столов, чтобы загадка немедленно разрешилась. Общество предается своим любимым играм: шашкам и костям.

Что же это за общество?

— Добрый Флавий, — говорит игрок с поднятым стаканчиком в руке, — видишь ту лацерну на диване? Она только куплена у торговца и на ней золотая пряжка величиной с ладонь.

— Да, — отвечает увлеченный игрой Флавий. — Я встречал такие и могу сказать, что твоя, может быть, еще не старая, но клянусь поясом Венеры, она и не вполне новая. Так что лацерна?

— Ничего, просто я отдал бы ее, чтобы найти человека, который знает все.

— Ха-ха! Я найду тебе здесь дюжину за меньшую награду. Но — играй.

— Изволь — гляди!

— Клянусь Юпитером! Ну что? Еще?

— Идет.

— Ставка?

— Сестерций.

Каждый взял табличку, стило и сделал заметку; тем временем Флавий вернулся к предыдущему замечанию своего друга.

— Человек, который знает все! Клянусь всеми богами! Оракулы бы издохли. Что ты будешь делать с таким монстром?

— Ответь мне на один вопрос, мой Флавий, и тогда — клянусь Поллуксом! я перережу ему глотку.

— Что за вопрос?

— Я попросил бы его назвать час… Я сказал час? Нет, минуту, когда прибудет Максентий.

— Славный, славный ход! Теперь моя взяла! Зачем же тебе эта минута?

— Тебе приходилось стоять с непокрытой головой под сирийским солнцем у причала, где нам придется ждать его? Огни Весты не так горячи, а я — клянусь отцом нашим, Ромулом! — уж если умирать, то предпочел бы умереть в Риме. Ха! Клянусь Венерой, ты и вправду меня сделал. О Фортуна!

— Еще?

— Должен же я вернуть свой сестерций!

— Идет.

Они играли снова и снова; и когда день, проникая сквозь фонари в потолке, сделал бледным свет ламп, они все еще продолжали игру. Как и большинство присутствующих, они принадлежали к военной свите консула, развлекающейся в ожидании его прибытия.

Во время этого разговора в комнату вошла новая компания и, незамеченная сначала, приблизилась к центральному столу. Похоже было на то, что прибывшие только что оставили трапезу. Некоторые с трудом передвигали ноги. Венок на голове предводителя указывал на главу стола, если не хозяина. Вино не оказало на него действия, разве что подчеркнуло мужественную римскую красоту; он шел с высоко поднятой головой; губы и щеки его были румяны, глаза блестели, и только манера, с которой он шествовал в своей безупречно белой тоге, была слишком величественной для трезвого и не цезаря. Продвигаясь к столу, он бесцеремонно расчищал место для себя и своих спутников, не снисходя до извинений; когда же, наконец, остановился и оглядел играющих, те повернулись к нему и разразились приветственными криками.

— Мессала! Мессала! — кричали они.

Имя было услышано и подхвачено в отдаленных концах зала. Немедленно группы распались, игра прервалась, и все ринулись к центру.

Мессала равнодушно воспринял демонстрацию любви.

— Будь здоров. Друз, друг мой, — обратился он к игроку справа. — Желаю тебе здоровья и прошу на минуту твои таблички.

Он поглядел навощенные дощечки и тут же отшвырнул их.

— Динарии, одни динарии — монеты возчиков и лавочников! — презрительно рассмеялся он. — Клянусь пьяной Семелой! Куда идет Рим, если цезарь целую ночь соблазняет Фортуну ради нищенского динария!

Друз покраснел до корней волос, остальные же придвинулись ближе к столу, крича: «Мессала! Мессала!»

— Мужчины Тибра, — продолжал Мессала, вырвав стаканчик с костями из чьей-то руки, — чьи боги счастливее всех? Римские. Кто устанавливает законы народам? Римлянин. Кто он, ставший по праву меча хозяином мира?

Компанию нетрудно было взбудоражить, а предложенная мысль была той самой, для которой они явились на свет; в мгновение ока зазвучал ответ:

— Римлянин! Римлянин!

— Однако… Однако… — он не спешил расставаться с вниманием, — однако есть лучший, чем лучшие в Риме.

Он тряхнул своей патрицианской головой и помолчал, хлестнув их усмешкой.

— Слышите? — спросил он. — Есть лучший, чем лучшие в Риме.

— Да — Геркулес! — крикнули в ответ.

— Бахус! — возразил какой-то шутник.

— Юпитер! Юпитер! — загрохотала толпа.

— Нет, — ответил Мессала, — среди людей.

— Назови его, назови! — требовали они.

— Я назову, — сказал он, дождавшись затишья. — Тот, кто к совершенству Рима прибавил восточное совершенство; кто, кроме руки завоевателя, рожденной Западом, обладает восточным искусством наслаждаться завоеванным.

— Смотрите-ка! Его лучший все-таки римлянин, — крикнул кто-то, и все расхохотались, признавая правоту Мессалы.

— На Востоке, — продолжал он, — у нас нет других богов, кроме Вина, Женщин и Удачи, и величайшая из них — Удача; а потому наш девиз: «Кто осмелится на то, что я смею?» — это годится для сената, годится для битвы, и более всего годится тому, кто, ища самого лучшего, бросает вызов наихудшему.

Голос понизился до непринужденного тона, не теряя завоеванного превосходства.

— В большом сундуке там, в цитадели, хранится пять моих талантов в монете, имеющей хождение на рынках, и вот расписки на них.

Он достал из складок туники свиток бумаги и бросил на стол. Все молчали, затаив дыхание. Каждый взгляд был обращен к Мессале, каждое ухо ловило его слова.

— Сумма, лежащая там — мера того, что я смею. Кто из вас осмелится на столько же? Вы молчите? Слишком много? Я сбрасываю талант. Что? Все еще молчите? Ладно, кто бросит кости на три таланта — только три? На два? Один, наконец! Один талант ради чести реки, на которой вы родились — Римский Восток против Римского Запада! Оронт варварский против Тигра священного!

Он тарахтел костями над головой, ожидая.

— Оронт против Тибра! — повторил он с презрением.

Никто не шевельнулся; он стукнул стаканчиком об стол и, смеясь, забрал расписки.

— Ха-ха-ха! Клянусь Юпитером Олимпийцем, теперь я вижу, что ваши состояния следует еще создать или заштопать — за этим вы и прибыли в Антиохию. Эй, Сесилий!

— Я здесь, Мессала, — отозвался голос за его спиной, — вот он я, затерявшийся в толпе и просящий драхму, чтобы заплатить паромщику. Но Плутон меня возьми! У этих новых не найдется и обола.

Проделка вызвала громовой смех, несколько раз сотрясавший салон. Только Мессала сохранял серьезность.

— Сходи в зал трапезы, — сказал он Сесилию, — и вели рабам принести сюда амфоры, чаши и кубки. Если наши соотечественники, пришедшие сюда за удачей, не располагают кошельками, клянусь сирийским Бахусом, я проверю, не лучше ли у них обстоит дело с желудками! Поторопись!