Лью Уоллес - Бен-Гур

Отдавая справедливость, нужно сказать, что Ильдерим равно соблюдал все обычаи своего народа, не пренебрегая и самым малым; в результате чего жизнь в Саду была продолжением жизни в пустыне; а это, в свою очередь, означало, что она прекрасно воспроизводила древние патриархальные каноны — пасторальную жизнь первобытного Израиля.

Перенесемся в то утро, когда караван прибыл в Пальмовый Сад.

— Здесь. Ставьте его здесь, — сказал шейх, останавливая коня и втыкая в землю копье. — Дверью на юг, к озеру; и рядом с этими верными детьми пустыни, чтобы сидеть под ними на закате.

С последними словами он приблизился к трем огромным пальмам и похлопал по стволу одной из них, будто это была шея его скакуна или щека любимого ребенка.

Кто кроме шейха мог приказать каравану остановиться, а шатру подняться? Копье было извлечено из земли, дерн на его месте взрезан, и вкопан первый столб, указывающий середину входа в шатер. Затем установили еще восемь стоек — всего три ряда по три столба в ряд. Затем настал черед женщин и детей распаковать и развернуть полотнища. Кто кроме женщин мог заниматься этим? Разве не они остригли коричневых коз? ссучили пряжу? соткали из нитей полотнища? и сшили их вместе, получив великолепную кровлю, темно-коричневую, но кажущуюся издали черной, как шатры Кедара? И наконец, с какими шутками и смехом полотнища были натянуты между столбами и укреплены растяжками! А когда были установлены стены из тростниковых матов — завершающий штрих в строительстве жилища пустыни — с каким нетерпеливым волнением ожидали суждения шейха! Он вошел в свой дом и снова вышел, проверяя расположение относительно солнца, отмеченных деревьев и озера, а затем сказал, удовлетворенно потирая руки:

— Молодцы! Теперь разбейте довар, и вечером мы сдобрим свой хлеб араком, молоко — медом, и на каждом очаге будет жариться козленок. Бог с нами! Здесь не будет недостатка в хорошей воде, ибо озеро послужит нам колодцем; не будут голодать и стада, ибо здесь вдоволь зеленого корма. Бог с нами, дети мои! За работу.

И все шумно занялись установкой собственных жилищ, оставив только несколько человек для внутреннего обустройства шейха; мужчины-рабы повесили полог на центральный ряд столбов, образовав два помещения: правое для самого шейха и другое — для лошадей — его главного сокровища, — которых ввели и, поцеловав, предоставили собственной воле. На центральном столбе устроили арсенал шейха — богатый набор дротиков и копий, луков, стрел и щитов; отдельно висел меч вождя, изогнутый, как молодой месяц, и клинок соперничал блеском со сверканием камней рукояти. На одном конце висели попоны, некоторые из которых походили богатством на ливреи царских слуг; на другом — гардероб хозяина: халаты шерстяные и полотняные, штаны и разноцветные головные платки. Работа не останавливалась, пока не была одобрена хозяином.

Тем временем женщины распаковали и установили диван, столь же непременный атрибут шейха, как Ааронова белая борода. Рамы были соединены в форме трех сторон квадрата, открытого ко входу в шатер, устланы подушками и покрыты полотнищем, на которое легли подушечки в полосатых желтокоричневых чехлах, а по углам разместились большие подушки, обтянутые голубым и розовым; затем все пространство вокруг дивана застелили коврами, и когда последний из них протянулся от дивана ко входу, работа была закончена. Осталось только внести большие кувшины, наполнить их водой и подвесить кожаные бутылки с араком — лебен будет готов завтра. Любому арабу понятно, почему Ильдерим не мог не быть счастливым и щедрым в своем шатре у озера с чистой водой, под деревьями Пальмового Сада.

Таков был шатер, в котором мы оставили ненадолго Бен-Гура.

Рабы уже ждали приказаний господина. Один из них снял сандалии Ильдерима, другой распутал ремни римской обуви Бен-Гура, после чего гость и хозяин сменили свои пыльные одежды на свежие полотняные.

— Входи — во имя Бога входи и отдохни с дороги, — радушно сказал хозяин на диалекте Рыночной площади в Иерусалиме, после чего провел гостя к дивану.

— Я буду сидеть здесь, — сказал он, указывая служанке, — а здесь — чужестранец.

Женщина взбила горы подушек для их спин, они сели и дали рабам омыть и насухо вытереть ноги.

— У нас в пустыне говорят, — начал Ильдерим, собирая бороду в кулак и пропуская между пальцев, — что хороший аппетит обещает едоку долгую жизнь. Не жалуешься ли ты на свой?

— Если дело за этим, добрый шейх, жить мне сто лет — я голоден как волк, — отвечал Бен-Гур.

— Но тебя не прогонят, как волка. Я угощу тебя лучшим, что дают мои.

Ильдерим хлопнул в ладоши. — Пойди к чужестранцу в гостевом шатре и скажи, что я, Ильдерим, молю Бога, дабы мир проливался на него нескончаемо, как воды реки.

Раб поклонился, ожидая продолжения.

— И скажи еще, что я вернулся преломить хлеб с другим гостем, и если Балтазар пожелает разделить его с нами, то здесь хватит на троих, и это не уменьшит долю птиц.

Посланный ушел.

— Теперь давай отдохнем.

Сказав это, Ильдерим опустился на диван и сел точно так же, как сидели в тот день купцы на Дамаскских базарах; устроившись удобно, он перестал расчесывать бороду и степенно произнес:

— Поскольку ты мой гость, пил мой лебен и скоро отведаешь моей соли, я почитаю себя в праве спросить, кто ты и из какого рода.

— Шейх Ильдерим, — сказал Бен-Гур, спокойно выдерживая взгляд, — прошу тебя не счесть мои слова за пренебрежение вопросом, но скажи, бывало ли в твоей жизни, что ответить на такой вопрос значило совершить преступление перед самим собой?

— Клянусь славой Соломоновой, да! — ответил Ильдерим. — Предать себя иногда не меньший грех, чем предать свое племя.

— Благодарю, благодарю тебя, добрый шейх! — воскликнул Бен-Гур. — Иной ответ не мог прозвучать из твоих уст. Теперь я знаю, что ты хочешь лишь найти подтверждение доверию, за которым я пришел к тебе, и подтверждение это для тебя интереснее, чем события моей недолгой несчастной жизни.

Шейх кивнул, и Бен-Гур поспешил продолжить.

— Значит, тебе приятно будет услышать, что я не римлянин, как предполагает названное тебе имя.

Ильдерим зажал бороду в кулак, глаза его мерцали под сдвинутыми бровями.

— Далее, — продолжал Бен-Гур, — я израилит из колена Иудина.

Шейх чуть приподнял брови.

— Но и это не все. Шейх, я еврей, претерпевший от Рима такую обиду, по сравнению с которой твоя — лишь детская шалость.

Старик нервно расчесывал бороду, и брови опустились так низко, что скрыли блеск глаз.

— И еще: клянусь тебе, шейх Ильдерим, клянусь заветом Господа с моими отцами, что если ты дашь мне возможность отомстить, деньги и слава победы будут твоими.