Лью Уоллес - Бен-Гур

Ильдерим слушал, расчесывая бороду, когда же речь была закончена, сказал, усмехнувшись:

— В пустыне говорят: «Если собираешься варить обед из слов, обещаю тебе океан масла». Завтра утром ты получишь лошадей.

В эту минуту послышался шум у входа в шатер.

— Ужин готов, и пришел мой друг Балтазар, с которым тебе следует познакомиться. У него есть рассказ, который не покажется скучным ни одному сыну Израиля.

И добавил, обращаясь к рабам:

— Унесите записи, и отведите моих драгоценных в их покой.

Что и было исполнено.

Если читатель вспомнит трапезу мудрецов в пустыне, ему понятны будут приготовления к ужину в шатре Ильдерима. Различия определялись только большими возможностями, предоставляемыми последним случаем.

Три коврика были расстелены поверх ковра на пространстве, ограниченном диваном; туда принесли и накрыли скатертью столик высотой не более фута. Сбоку от дивана была установлена переносная глиняная печь, в обязанности хозяйки которой входило снабжать сотрапезников горячим хлебом, а точнее — лепешками из муки, производимой ручными мельницами, чей шум непрерывно доносился из соседнего шатра.

Тем временем к дивану подвели Балтазара, встреченного стоя Ильдеримом и Бен-Гуром. Одетый в черный балахон старик передвигался неуверенными шагами, тяжело опираясь на посох и руку раба.

— Мир тебе, друг мой, — почтительно произнес Ильдерим. — Войди с миром.

Египтянин поднял голову и ответил: — И тебе, добрый шейх, тебе и всем твоим мир и благословение Единого Бога — Бога истинного и любящего.

Мягкий и возвышенный тон вызвал в Бен-Гуре священный трепет; когда же произносилась часть приветствия, обращенная и к нему, и глаза древнего гостя, впалые, но лучащие свет, остановились на его лице, взгляд их породил новое и загадочное чувство, столь сильное, что потом, на всем протяжении трапезы, он снова и снова изучал морщинистый, бескровный лик, неизменно находя там ласковое, спокойное и искреннее выражение, как на лице невинного ребенка.

— Вот, Балтазар, — сказал шейх, кладя ладонь на руку Бен-Гура, — тот, кто преломит с нами хлеб нынче вечером.

Египтянин вглядывался в молодого человека, не зная верить ли глазам; заметив это, шейх добавил:

— Завтра он испытает моих лошадей и, если все пройдет удачно, будет править ими в цирке.

Балтазар не отводил взгляда.

— Он пришел с хорошими рекомендациями, — продолжал озадаченный шейх. — Можешь называть его сыном Аррия, благородного римлянина, хотя, — шейх чуть помедлил, затем продолжал со смехом, — хотя он называет себя израилитом из колена Иудина, и — клянусь славой Божией — я верю его словам!

Балтазар не мог более откладывать объяснения.

— Сегодня, о щедрейший шейх, моя жизнь была в опасности, и я расстался бы с ней, если бы юноша, двойник этого, если не этот самый, не вмешался, когда другие бежали, и не спас меня. — Затем он обратился непосредственно к Бен-Гуру. — Не ты ли это был?

— Могу сказать только, — скромно и почтительно отвечал Бен-Гур, — что я остановил лошадей наглого римлянина, когда они мчались на твоего верблюда у Кастальского ключа. Твоя дочь оставила мне чашу.

Он достал подарок из складок туники и подал его Балтазару.

Луч света прошел по старческому лицу египтянина.

— Господь послал мне тебя у фонтана сегодня, — сказал он дрожащим голосом, протягивая руку к Бен-Гуру, — и он же послал тебя снова. Я благодарю его — восславь и ты, ибо по его милости я могу достойно вознаградить тебя и сделаю это. Чаша же твоя, возьми ее.

Бен-Гур забрал вторично данный подарок, а Балтазар, видя вопрос на лице Ильдерима, рассказал о происшествии у Ключа.

— Что? — воскликнул шейх Ильдерим, — и ты не сказал мне об этом, хотя лучшей рекомендации не дал бы тебе никто? Разве я не араб и не шейх племени из десяти тысяч шатров? И разве спасенный тобою не гость мой? И разве законы гостеприимства не превращают добро и зло моему гостю — в добро и зло мне? Куда, если не ко мне, должен был ты прийти за наградой?

К концу этой речи голос его стал режуще пронзительным.

— Добрый шейх, пощади. Я пришел не за наградой — боль шой или малой; и, чтобы освободить себя от подозрений в такой мысли, скажу, что помощь, оказанную этому достойнейшему человеку, получил бы и последний из твоих слуг.

— Но он мой друг, мой гость, а не слуга, и разве не видишь ты в этом отличии благоволение Фортуны? — тут шейх перебил себя, обращаясь к Балтазару. — О, клянусь славой Господней! Ведь он — напоминаю тебе — не римлянин.

С этими словами он обернулся к слугам, чьи приготовления к ужину подходили к концу.

Читатель, помнящий историю Балтазара, рассказанную им самим при встрече в пустыне, поймет, какое действие оказало на него безразличие Бен-Гура к объекту благодеяния. Ведь его любовь к людям издавна не знала различий, а спасение, которого он ждал, должно было явиться всеобщим спасением. Следовательно, для него слова Бен-Гура звучали отражением собственных мыслей. Он сделал шаг вперед и заговорил с детской простотой:

— Как тебя звать? Шейх, кажется, назвал римское имя.

— Аррий, сын Аррия.

— Однако ты не римлянин?

— Все мои родные были евреями.

— Ты говоришь, были? Их нет уже на земле?

Вопрос был задан с равной мягкостью и простотой, и все же Ильдерим избавил Бен-Гура от необходимости ответа.

— Пойдемте, — обратился он к обоим, — еда готова.

Бен-Гур подал руку Балтазару, провел его к столу, и вскоре каждый сидел на своем коврике, как требует того восточный обычай. Они умыли руки принесенной водой, затем, по знаку шейха, слуги замерли, и зазвучал дрожащий от священного чувства голос египтянина:

— Отец сущего, Бог! Все, что есть у нас, принадлежит тебе; прими же нашу благодарность и благослови далее выполнять волю твою.

Это было то самое приветствие, которое праведник произносил одновременно со своими братьями: греком Гаспаром и индусом Мельхиором, каждый на своем языке — одном из тех, на которых прозвучала весть о Божественном явлении, — перед трапезой в пустыне много лет назад.

Стол, к которому они обратились после благодарственной молитвы, был, как нетрудно догадаться, богат любимейшими на Востоке кушаньями и деликатесами: горячими лепешками, овощами, мясными блюдами и блюдами из мяса и овощей, козьим молоком, медом и маслом; и все это елось — напомним — без помощи современных приборов: ни ножей, ни вилок, ни ложек, ни даже тарелок не было на столе. В этой части трапезы говорили немного, ибо все были голодны. Когда же подошел черед десерта, когда были снова омыты руки, заново накрыт стол и сменены салфетки на коленях, сотрапезники готовы были говорить и слушать.