Лью Уоллес - Бен-Гур

В такой компании: араб, еврей и египтянин — все верующие в единого Бога — и в те времена возможна была только одна тема для беседы; и кто из троих мог вести беседу, если не тот, кому было явлено Божие чудо, кто видел явление в звезде, слышал указующий голос, был препровожден столь далеко и столь чудесно Духом Божиим? И о чем он мог говорить, если не о том, что призван был испытать?

Тени, упавшие с гор на Пальмовый Сад, не оставили синеющему небу и дремлющей земле сладкого промежутка меж днем и ночью. Последняя наступила рано и быстро, и против ее мрака молчаливыми рабами были воздвигнуты на четырех углах стола медные четырехрукие светильники с серебряными масляными лампами. При их свете продолжалась беседа, которая велась на сирийском диалекте, известном всем народам этой части мира.

Египтянин рассказал историю встречи троих в пустыне и согласился с шейхом, что именно в декабре двадцать семь лет назад они попросили убежища от Ирода. Повествование было выслушано с пристрастным интересом — даже рабы старались не пропустить ни слова.

По ходу рассказа впечатление, производимое Балтазаром на Бен-Гура усиливалось, а к концу стало слишком глубоким, чтобы допускать сомнения в истинности; он желал только одного: узнать, если это возможно, что предвещает удивительное событие.

Для шейха Ильдерима история была не нова. Он слышал ее от троих мудрецов при обстоятельствах, не оставлявших места сомнению, и отнесся к ней тогда со всей серьезностью, поскольку укрывать беглецов от гнева первого Ирода было опасно. Теперь один из троих снова сидел за его столом как желанный гость и почитаемый друг. Несомненно, шейх верил в подлинность истории, однако по самой природе вещей центральное ее событие не могло воздействовать на него с такой всепоглощающей силой, как на Бен-Гура. Араб интересовался лишь последствиями чуда; взгляд же Бен-Гура был чисто еврейским.

Вспомним, что он с колыбели слышал о Мессии, кто был одновременно надеждой, страхом и гордостью избранного народа; пророки — с первого до последнего — предрекали его пришествие, бывшее и остававшееся темой бесчисленных толкований раввинов в синагогах, школах и Храме, на людях и в тесных беседах, так что в конце концов он вошел в надежду сынов Авраама, где бы они ни обитали, и стал тем мерилом, по которому и строилась их жизнь.

Долгие рассуждения позволены проповеднику, писатель же должен рассказывать и не имеет права оставлять своих персонажей, а потому лишь замечает изумительное единодушие избранного народа относительно Мессии: он должен быть, когда придет, ЦАРЕМ ИУДЕЙСКИМ — их Цезарем. Он должен мечом завоевать землю, а потом, ради их выгоды, именем Божьим удерживать ее довеку. На этой вере, дорогой читатель, фарисеи, или сепаратисты (последнее название — чисто политический термин), построили громадный дворец надежды, превышавший мечты македонца. Тот претендовал на землю, а они желали и неба; бескрайняя фантазия святотатственных эгоистов намерена была прибить ухо Всемогущего Бога к своей двери в знак вечного рабства.

Возвращаясь непосредственно к Бен-Гуру, вспомним, что было два обстоятельства, относительно освободивших его от влияния заносчивой веры соотечественников-сепаратистов.

Во-первых, его отец был последователем саддукеев, либералов своего времени. Они строго придерживались Закона, данного в книгах Моисеевых, но презрительно отметали большую часть раввинских добавлений. Их религия была скорее философией, чем кредо; они не отказывали себе в радостях жизни и признавали, что гойская часть человечества создала много достойного восхищения. В политике они составляли активную оппозицию сепаратистам. При нормальном положении вещей сын унаследовал бы партийную принадлежность, равно как и отцовское состояние; как мы видели, он двигался именно этим путем, когда произошло роковое событие.

Чтобы лучше оценить влияние жизни в Риме, нужно вспомнить, что великий город был тогда местом встречи народов — местом политики и торговли, а равно всевозможных и безоглядных удовольствий. Присутствуя, как сын Аррия, на приемах цезаря, Бен-Гур не мог не заметить царей, князей и послов всех известных стран, смиренно ожидающих римского «да» или «нет», что означало для них жизнь или смерть. Сидя в цирке Максима среди трехсот пятидесяти тысяч зрителей, он не мог не подумать, что, возможно, и среди необрезанной части рода людского есть некоторые ветви, достойные Божьего внимания — за их муки и за то, что хуже мук — безнадежность.

То, что у него появилась такая мысль, было вполне естественно, но, появившись и заставив его задуматься, она послужила причиной дальнейших наблюдений. Несчастия людей и их безнадежность не имели отношения к религиям; их мольбы и стоны были не жалобами на своих богов или просьбами новых. В дубовых лесах Британии друиды сохраняли своих последователей; Один и Фрейя установили свои культы в Галлии, Германии и среди гипербореев; Египет был доволен своими крокодилами и Анубисом; персы по-прежнему поклонялись Ормузду и Ариману, воздавая им равные почести; в надежде на Нирвану индусы, как всегда невозмутимо, шли лишенными света путями Брахмы; прекрасный греческий разум в паузах между философствованиями все воспевал Гомеровых богов; что же касается Рима, то не было там ничего столь расхожего, как боги. Следуя прихоти, хозяева мира хладнокровно переносили свои поклонения и дары с алтаря на алтарь, наслаждаясь устроенным пандемониумом. Их неудовольствие, если они бывали недовольны, относилось только к количеству богов, ибо заимствовав у земли все ее божества, они принялись обожествлять своих цезарей, посвящая им алтари и священнослужения. Нет, причинами несчастий были не религии, а дурное правление. И потому всюду: в Лодинуме, Александрии, Афинах, Иерусалиме — молили о царе, который поведет к завоеваниям, а не о Боге, которому поклониться.

Изучая ситуацию две тысячи лет спустя, мы видим, что в религиозном отношении не было другого выхода из всемирной мешанины богов, кроме Бога, который бы доказал свои истинность и могущество и потому смог бы спасти мир; современники же, включая лучших из них, думали только о сокрушении Рима, об этом они молились, ради этого составляли заговоры, восставали, сражались и погибали, поливая землю сегодня кровью, завтра — слезами, но всегда с неизменным результатом.

Пять лет жизни в столице дали Бен-Гуру представление о страданиях покоренного мира, и, будучи совершенно уверен, что недуги имеют политическую природу, а лечить их следует мечом, он упорно готовился к выполнению своей роли в день героической операции. Он уже стал превосходным солдатом; но война имеет высшие сферы, и тот, кто желает действовать в них, должен владеть большим, чем умение отбить удар щитом или нанести копьем. В этих сферах находят свои задачи военачальники, и величайшая из задач — превратить многих в одно и слить это целое с собой; настоящий командир — это боец, вооруженный армией. Такая концепция вошла в его жизненные планы, где месть за личные обиды гораздо скорее могла найти себе место в войне, нежели в мирной жизни.