Ким Чжэгю - Счастье

«Но как сказать ему, что после ранения Сор Окчу стала калекой? — думал Хо Герим. — Он же придет в отчаяние, это сообщение причинит ему нестерпимую боль. Нет, надо пока отложить этот разговор. Скажу как-нибудь потом, когда он и сам немного придет в себя и как-то наладит свою жизнь. Это для него будет лучше, к тому же я выполню просьбу девушки — никому из ее знакомых о ней не рассказывать».

Тем временем они подошли к дому.

— А к нам гость, молодой разносчик газет из Сеула, — громко объявил профессор, войдя в дом. «Молодой разносчик газет» — так называли Дин Юсона, который в студенческие годы, когда трудно было сводить концы с концами, зарабатывал на жизнь, разнося газеты.

— Кто там пришел? — спросили из глубины дома, и навстречу им торопливо вышла, снимая очки, жена Хо Герима.

— Это я, жена, и не один.

Дин Юсон, сняв фуражку, приветствовал хозяйку дома низким поклоном.

— Батюшки мои, да никак это даньянский студент?! — Женщина взяла Дин Юсона за руки и долго в него всматривалась, словно желая удостовериться, что это и есть тот самый студент из Даньяна.

— Он, он, однако, мать, ты бы лучше на стол накрыла. — И, опасаясь, как бы жена не сказала чего-нибудь о Сор Окчу, быстро увлек Дин Юсона к себе в кабинет.

— Какой прекрасный кабинет! — не удержался от восхищения Дин Юсон, войдя в просторную комнату, пол которой подогревался снизу [4] В корейских домах пол той или иной комнаты иногда подогревается снизу. Такое устройство пола называется «ондоль». . Он снял рюкзак и шинель, повесил их на вешалку и подошел к огромному книжному шкафу.

Шкаф буквально был набит книгами — специальной медицинской литературой, трудами Ким Ир Сена и другими изданиями. Дин Юсон оглядел кабинет. Письмен ный стол, диван, мягкое кресло, на столе — яркая настольная лампа. Светлые занавески придавали кабинету уютный вид. Правда, нигде не было висевшего когда-то в сеульском кабинете портрета Гиппократа, которого Хо Герим ценил как крупнейшего медика всех времен, основоположника восстановительной хирургии. Но любимая скульптура «Мыслитель» Родена, как и в прежние времена, стояла на письменном столе.

— Да, кабннет отличный, не сравнить с прежним, — с гордостью сказал профессор.

— И Роден на своем месте.

— Это все жена, мне при переезде было не до него. Это она тащила «Мыслителя» в своем рюкзаке. — На лице профессора появилась улыбка.

— У вас замечательная жена.

— Не жалуюсь. Да вы, Юсон, садитесь.

Профессор предложил Дин Юсону кресло, а сам сел напротив на диван. Он вынул свой мундштук из слоновой кости, которым пользовался еще в Сеуле, разломил сигарету надвое, одну половину вставил в мундштук и закурил.

Дин Юсону не сиделось. Он встал, подошел к столу, развернул свой сверток, который при входе в кабинет положил на стол, и вынул две бутылки вина. В этот день, когда после долгой разлуки он встречался с любимым учителем, ему хотелось как-то отметить это событие.

— Это еще зачем? Идти ко мне и… Нехорошо! — Профессор недовольно посмотрел на своего ученика.

— Я вспомнил, что вы любите это вино, поэтому… — покраснев от смущения, пробормотал в свое оправдание Дин Юсон.

Наступила пауза. Чтобы как-то сгладить неловкость, Дин Юсон спросил:

— Сонсэнним, а где же ваши дети?

Он вспомнил прежде всего младшую дочь профессора, Хёнми, которая всегда, когда Дин Юсон приходил к ним в гости в Сеуле, раньше всех выбегала ему навстречу.

— Видно, не смогли пробиться на Север. — Голос профессора задрожал.

— Как же так?

— Да так получилось. Госпиталь, к которому я был прикомандирован, вместе с частями Народной армии продвигался на юг; мы дошли до города Вончжу, но потом нам пришлось отступить и в Сеул попасть не удалось. Как раз в это время в город вошли американцы, и лишь моей старушке удалось уйти с частями Народной армии, а вот Хёнми и Хёньян, которые добровольно ушли на фронт, вероятно, погибли.

— И о них с тех пор нет никаких известий?

— Никаких. А вот Хо Гванчжэ прошел всю войну, а после войны закончил политехнический институт в Пхеньяне и теперь работает недалеко отсюда на металлургическом заводе.

— Мне о нем говорила Гу Бонхи во время нашей встречи в Пхеньяне. Он еще не вернулся с работы?

— Он живет в заводском общежитии. — Профессор о чем-то задумался, затем продолжал: — Когда я вспоминаю своих дочерей, возможно томящихся по ту сторону демаркационной линии, сердце мое обливается кровью. Пусть я уже стар, но я готов трудиться не покладая рук, чтобы приблизить час воссоединения родины.

В Сеуле Хо Герим вел замкнутый образ жизни, совершенно не интересуясь общественными проблемами и всячески избегая политики. Он считал, что медицина не имеет к ней никакого отношения, что она не связана ни с какой идеологией, что истинное призвание врача — забота о здоровье людей. Эти убеждения сложились у него еще в Японии, когда он, сын мелкого сеульского предпринимателя, закончив там медицинский институт, работал некоторое время ассистентом на институтской кафедре. Однако, возмущенный пренебрежительным отношением японцев к корейцам, вскоре возвратился в Сеул, хотя и тут чувствовал себя неполноправным гражданином. Став преподавателем в медицинском институте, он одновременно открыл у себя дома частную клинику «Хирургия Герима» и с увлечением отдался медицинской практике. Но и это не принесло Хо Гериму полного успокоения. Его угнетало всесилие денег в буржуазном обществе, когда многие больные умирали только потому, что им нечем было своевременно заплатить за лечение. И он проклинал это общество, которое подвергало совесть врача таким испытаниям. Дети всецело разделяли чувства отца, и, как только появилась возможность, обе дочери добровольно ушли на фронт сражаться за новую жизнь. Однако при отступлении им не удалось уйти вместе с частями Народной армии. Старший сын, Сончжэ, стал работать переводчиком в научно-исследовательском институте при американской армии, заинтересовавшись американской медициной, но его возмутили антигуманные опыты, объектом которых были корейцы. Он решил бежать на Север, но его выследили, и он был убит американцами. Трагическая смерть старшего сына стала последней каплей, переполнившей чашу терпения, и Хо Герим при первой возможности перебрался на Север.

Дин Юсон глубоко сочувствовал горю, выпавшему на долю профессора. Перед его глазами встал образ матери, которая, сак он думал, тоже томилась на Юге в родном Даньяне.

В комнате наступила тягостная тишина.

Вдруг скрипнула дверь, и в кабинет вошел, сверкая стеклами очков, заместитель заведующего отделением Рё Инчже.

— Прошу прощения, уважаемый профессор, но дела больницы вынудили меня побеспокоить вас в столь поздний час, — сказал он, низко склонив продолговатую голову. Дин Юсон привстал, здороваясь. Как преобразился этот человек! Ни тени надменности в лице, с которой он, развалившись в кресле и полируя ногти, принимал Дин Юсона. Сейчас он от угодливости не знал, куда себя девать.