Жан Эшноз - Молнии

Ж.-К. Л. Действительно, если проследить роль повествователя в «Равеле», затем в «Беге» и, наконец, в «Молниях», то она становится все более значительной. Он занимает все более активную позицию.

Ж. Э. Да, но, кроме того, в этих текстах ведется игра с голосами предполагаемых повествователей. Я не очень-то верю в то, что называется речью автора, речью повествователя. Мне гораздо интереснее поиграть с личными местоимениями, разными углами зрения. Разговор о позиции нарратора всегда кажется мне чересчур однозначным и утрированным. Когда в текст вмешивается нарратор, это не всегда один и тот же субъект. Это могу быть я, а может быть мое «альтер эго». Или свидетель. Поэтому я часто прибегаю к игре с личными местоимениями. Это мой старый излюбленный прием: я использую личные местоимения как разные кинокамеры. Кроме того, с выбором ученого-физика в качестве персонажа романа связан еще один интригующий факт: в то время как в США и Восточной Европе он широко известен, Западная Европа о нем ничего не знает. Хотя, насколько я знаю, его именем названа физическая единица измерения из области магнитной индукции. В США его имя так же популярно, как у нас имя Эйнштейна.

Ж.-К. Л. Да, но описываемый вами герой — прежде всего персонаж вымышленный .

Ж. Э.Когда я начал углубляться в изучение жизни этого человека, мне показалось, что в его биографии много фантастического, и захотелось придумать о нем еще больше. В двух предыдущих книгах я тоже позволял себе что-то придумывать или интерпретировать по-своему, но именно в третьей я снова возвратился к жанру романа.

Ж.-К. Л. Предпосылкой к этому возвращению можно считать концовку романа «Бег», полуреальный и полувымышленный эпизод, где Эмиль Затопек, став мусорщиком, каждое утро обходит улицы Праги под аплодисменты местных жителей.

Ж. Э. Да, но эта сцена не такая уж вымышленная. Об этом писала пресса того времени. На эту тему ходило множество рассказов. Подобные эпизоды не носят биографический характер. Если они и имели место, то оставили огромное поле для интерпретаций. В «Равеле» я описываю встречу Мориса Равеля с Джозефом Конрадом. Здесь существует три варианта: либо ее никогда не было, либо она произошла один раз, либо два, причем один из них — в присутствии Поля Валери. Это и есть интерпретации жизни персонажа. Я работаю над книгами не как историк: у меня нет ни способностей, ни желания, ни образования, чтобы проводить работу настоящего биографа.

Ж.-К.Л. Если посмотреть на ваше творчество в ретроспективе, начиная с «Гринвичского меридиана» [14] Роман опубликован на русском языке в 2005 г. в переводе И. Волевич. , то можно выделить несколько периодов .

Ж. Э. Прежде всего я бы сказал, что три последние романа являются некоторым отклонением от общего курса. До этого времени все мои тексты были привязаны к эпохе, в которую были написаны. Даже если не было указано точных дат, время действия можно было определить. После романа «У рояля» [15] На русском языке этот роман вышел в 2004 г. в переводе Д. Круглова. , в 2003 году, мне захотелось попробовать себя в чем-то новом, короче говоря, я решил впервые написать «костюмированный роман». О том, что происходило в период между двумя мировыми войнами с некоторыми вкраплениями исторических эпизодов. Но герой «Равеля» похитил у меня этот проект. Первые мои книги представляли собой игру с различными жанрами. Последний из подобных романов, «Нас трое» (1992), был своего рода компиляцией двух проектов: фильма-катастрофы и научно-фантастического романа. А в 1995 году с романом «Высокие блондинки» [16] Опубликован на русском языке в 2004 г. в переводе И. Волевич. у меня появилось ощущение, что я вступаю в новый период творчества и пишу свой «второй первый» роман.

Ж.-К. Л. Романы первого периода действительно изобиловали множеством ярких «примет времени». Это были в первую очередь объекты материальной культуры. А в последних ваших произведениях роль этих объектов постепенно отодвинулась на последний план.

Ж. Э.Эти объекты были временным явлением, впоследствии их действительно стало гораздо меньше. Но в «Молниях» они возникли снова. Поскольку мне всегда нравилось работать с миром вещей. Поначалу, наверное, в этом чувствовалось еще влияние текстов Роб-Грийе. Хотя Роб-Грийе для меня как для писателя значит не так много, его «Ластики», наравне с «Изменением» Мишеля Бютора, когда-то в самом деле произвели на меня неизгладимое впечатление. <���…> Но со временем мои писательские приемы изменились.

Ж.-К. Л. В ваших произведениях продолжает существовать — но в несколько завуалированном виде — то, что раньше бросалось в глаза: местом действия по-прежнему остается фраза, как вы это провозгласили двадцать лет назад?

Ж. Э. Для меня фраза обеспечивает единство произведения. Уже постфактум я отдал себе отчет — полусознательно, полубессознательно — в том, что эта серия из трех книг написана совершенно разным языком и что на самом деле по-другому и быть не могло, учитывая, что я не рассматривал каждый раз ту или иную книгу в контексте двух других книг. Однако, когда я начал писать «Бег», я понял, что об Эмиле Затопеке нельзя писать так же, как о Морисе Равеле. Поскольку в связи с каждым персонажем и с каждой ситуацией возникали новые ритмы… А третий роман, если его перечитать, тоже видится совсем иным. Как-то раз мне пришлось читать вслух небольшой фрагмент из «Молний», и я понял, что я не могу артикулировать звуки так же четко, как это происходит, когда я читаю отрывки из «Бега». Можно сказать, что каждый персонаж в этой трилогии задает свой собственный языковой ритм и становится автором книги в той степени, в которой звучание его голоса отличается от остальных.

Ж.-К. Л. Кажется, это было более или менее очевидно в случае с Равелем или Затопеком. С Теслой все гораздо сложнее .

Ж. Э.Да, как я уже говорил, Тесла позволил мне быть более свободным в построении фраз — даже настоял на этом. В случае с ним это отведенное мне пространство для вольностей было более обширным, нежели в «Беге». И сейчас я нахожусь на том этапе, когда мне хочется вернуться к романному творчеству. В то же время у меня нет желания возвращаться к той романной форме, эволюция которой завершилась написанием «У рояля». Наверное, я выражусь чересчур высокопарно, но я ищу новое пространство.

Большое колесо обозрения, построенное инженером Джорджем Вашингтоном Гейлом Феррисом-младшим специально для Чикагской выставки. (Здесь и далее — прим. перев.)