Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

— Нет, не то, это я и без тебя знаю.

Снова раздумья, и другой ответ:

— Здоровья хилого… всегда бледная, часто подкашливает. Такие долго не живут.

— Уже ближе, но опять не то.

Первой статс-даме пришлось напрячь силу воображения, кое-что припомнить, сопоставить, сделать выводы. Наконец она подала Екатерине желаемое:

— Всегда сдерживает себя, готовая вот-вот разразиться негодованием. Бережет силы и нервы, это видно по тому, как плотно сжаты ее зубы и широко раскрыты глаза, когда ей случайно удается увидеть то, чего она никогда не видела у себя в горах, или принимать участие в балах, до которых она не охотница. Она старается крепиться, видя фривольное поведение фрейлин, и не показать раздражения. Кажется, ей это противопоказано.

— Вот теперь сказано точно, — одобрила старая королева и засмеялась.

И по этой улыбке, искривившей ее пухлые губы, и по ее смеху, прозвучавшему, точно карканье вещего ворона, Николь поняла, каких слов ждала от нее ее госпожа.

— Если я правильно поняла ваше величество, то надлежит делать на ее глазах как раз все то, что ей так противно? Следует дать выход ее раздражению и спровоцировать нервное потрясение, способное повлечь за собой необратимые последствия, связанные с ухудшением здоровья?

— Умница, моя девочка, — кивнула флорентийка. — Ты очень хорошо все поняла.

Теперь такая же хищная улыбка показалась на губах статс-дамы. Голос свой она снизила вполовину, глазами впилась в лицо старой королевы.

— Жанна Наваррская неугодна вам, мадам… — сделала паузу, продолжила начатое, еще приглушив голос: — Королева гугенотов сделала свое дело, теперь она должна умереть!

— Но собственной смертью, понимаешь ли ты меня? Не должно быть никаких разговоров об отравлении; я не хочу, чтобы меня обвиняли в том, будто я приказала убить собственную сватью.

— На вас никто и не подумает, мадам. Для исполнения ваших желаний имеется предостаточно верных слуг.

— Инструктируй мой «Летучий эскадрон» так, как считаешь нужным. Устрой в замке Блуа царство похоти и разврата, старайся, чтобы она видела все. А я тем временем приму свои меры, из дружеского стана перейду в оппозицию. Ей не нравятся наши порядки? Буду высмеивать ее. Что бы она ни сказала — буду говорить против, а ее возмущение поставлю ей же во вред. Запомни и обучи фрейлин искусству подавлять личность.

— Я поняла, мадам, и сделаю все, как надо.

— Ступай. А-а, — прошипела старая королева, щуря глаза, — ты вздумала нарушить мои планы, ты упорствуешь в своей вере и не желаешь отречение сыну? Но ты поплатишься за это. Твои гугеноты лишатся покровителя королевской крови, а сама ты еще узнаешь прелести моего двора, который покажется тебе адом.

И бедной Жанне не стало прохода в замке Блуа. Над ней посмеивались, ее наряды критически обсуждали, перешептываясь за спиной, глядели, как на иноземное существо, пришедшее из другого мира, на ее глазах устраивали откровенные сцены разврата и пьяных оргий. Однажды утром, когда она проходила по залу в окружении гугенотов, на ее пути встала группа придворных, громко обсуждавшая свежие новости. Не услышать было невозможно. Жанна остановилась, побледнела, в растерянности забегала глазами по лицам охранников. Какой-то дворянин, захлебываясь от восторга, в обществе придворных дам рассказывал о том, как вчера вечером, едва муж графини де Морвилье уехал по делам, он стал раздевать его жену прямо на столе, за которым только что сидел ее супруг, а потом он столько раз занимался с ней любовью в самых извращенных позах, что, в конце концов, ему это надоело; когда графиня стала упрекать его в немощи, он позвал четверых друзей, которые и удовлетворяли ненасытную плоть графини до самого утра.

Придворные от души хохотали и восхищались похождениями товарища, причем так громко, что Жанна не выдержала и тоже громко воскликнула, обращаясь ко всей группе:

— Как же вам не стыдно, что вы такое рассказываете, милостивые государи?! Ведь рядом с вами королева, кто дал вам право так забываться в ее присутствии?

Вся группа склонила головы и, взмахнув шляпами, прошлась разноцветными перьями по белым плитам пола.

— Ах, простите, ваше величество, мы вас не заметили.

И то же бесстыдное и надменное выражение лиц у всех, как и до этого.

— Мерзавцы! Вас следовало бы проучить за дерзость, которую вы позволили себе в присутствии королевы!

— А, это вы, господин Лесдигьер? Рады вас видеть в добром здравии. Говорят, вы стали графом? От всей души поздравляем. Как вам парижская мода? Головной убор у вас не тот, такие сейчас не носят, да и фрезы на вашем воротнике не того покроя…

— Что-о? — Лесдигьер схватился за рукоять шпаги. — Вы смеете мне указывать?

— Мы? Ну что вы, господин граф, как можно! Вас здесь любят и уважают — и вас и ваших друзей. Никто и не думает искать ссоры, поверьте и спросите любого.

Лесдигьер скрипнул зубами и бросил шпагу обратно в ножны. Жанна повернулась и отправилась дальше, ее гугеноты, молча, последовали за ней. Тотчас за их спинами вновь раздался громкий смех и рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжил повествование.

В письме сыну Жанна призывала его быть стойким и не поддаваться соблазнам двора, а также свято хранить свою веру. Она рассказывала ему о том, что здесь понимают под словом любовь. Она просила его не выказывать слабость к развлечениям, могущим заставить его свернуть с избранного пути.

«Каждый вечер здесь разыгрываются представления, — писала она. — Играют мистерии, шутки, комические номера, изображают шутов, ослов и лошадей, античных героев и героинь, женщины перевоплощаются в мужчин, а мужчины в женщин; и те, и другие совершенно бессовестно вешаются друг другу на шею».

Она писала, как придворные разыгрывали сцену из жизни Нерона [6] Нерон, римский император (54–68). . В роли императора выступал герцог Анжуйский, его матерью была Луиза де Бурдезьер, роли мальчиков исполняли пажи. С одним из них, назвавшимся Спором, император даже справил свадьбу, нарядив его женщиной, а потом завел его к себе в опочивальню и не выпускал до утра. Он попробовал заниматься любовью даже с собственной матерью, но она вовремя улизнула от него. Он целовал мальчиков, обнимал их и запирался с ними в спальне, как это делал настоящий Нерон, а двор дружно рукоплескал ему, особенно тогда, когда он на глазах у всех изнасиловал весталку Рубрию, которую очень правдоподобно сыграла Паола Минелли. Затем император, завернутый в звериную шкуру, вырывался из клетки и удовлетворял свою необузданную похоть, набрасываясь по очереди на голых женщин и мужчин, привязанных к столбам и стоявших к нему задом, а потом, насытившись, сам становился на их место, предоставляя себя в распоряжение брата герцога Алансонского, исполнявшего роль вольноотпущенника Дорифора.