Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин

— Утишьтесь, здесь покоится слуга божий Августин. Ты же — слуга императорский, ступай и сделай так, чтобы еретики не нарушали покоя и святости сна отца нашего…

И вновь погружается в тихую молитву. Кровь ударяет Бонифацию в лицо: никто не сомневается, что слова епископа относятся к Сигизвульту, каждый, однако, видел, что взгляд Антонина, когда он говорил, покоился на Пелагии, которая на какое-то время появилась на пороге и остановилась в полосе света. Еще до этого ее все узнали и передавали из уст в уста приглушенным шепотом: «Пелагия… еретичка». Но никто не знал, то ли следует ее осудить за то, что осмелилась сюда прийти, то ли, наоборот, радоваться, что пожелала поклониться епископу Августину; но после слов Антонина сдавленное шипение перешло в громкий ропот. И вновь почувствовала на себе Пелагия жгучий огонь ненавидящих взглядов и мучительную тяжесть каменьями швыряемых проклятий. И она, обведя их взором, платила им тем же — уводимая, — нет, увлекаемая мужем к перистилю. Они были сильнее, их было больше: это прибежище величия, покоя и святости смерти неожиданно сделалось каким-то чисто земным чистилищем, которое двойным пламенем ненависти и презрения клеймило ересь, выжигая клеймо на челе идущей вдоль двойного шпалера ортодоксов женщины.

Женщины, но не идущего вслед за нею солдата. Почему? Потому что солдат был варваром, готом, а все готы, известно, суть еретики; она же плод их земли, их крови, их обычаев… И еще потому, что солдат этот, хотя и еретик, но сражается под значком правоверного императора и грудью своей защищает от других еретиков святыню, алтарь и правоверных жителей Гиппона: ведь если бы не он и не его товарищи, стадо Августиново давно бы постигла судьба остальной Нумидии. Так что и теперь взгляды, подгоняющие ненавистью Пелагию, тут же смягчаются, заметив узкую полоску крови на рассеченной щеке Сигизвульта, и совершенно преображаются и дышат только преданностью, почитанием и полным доверия восхищением, когда задерживаются на высокой фигуре наместника Африки.

«Отошел к господу Августин, теперь у нас только ты», — будто говорят они.

Перед домом епископа пятьдесят готов с трудом сдерживают щитами отчаянно напирающую со всех сторон толпу.

— Спаситель… защитник наш! — окружают выходящего Бонифация тревожные, молящие возгласы.

Известие, которое привез Сигизвульт, уже облетело весь город. Вандалы пробили таранами большой пролом в наружной стене, прорвались в него и теперь напирают на железные ворота внутренней стены. Ворота долго не выдержат; отправившись в город, Сигизвульт велел засыпать осаждающих снарядами из баллист и катапульт и лить на них кипящую воду и смолу, может быть, понеся большие потери, отступят, а если нет, придется открыть ворота и попытаться в рукопашной схватке отбросить их за пролом; но, прежде чем до этого дойдет, следовало обязательно уведомить Бонифация. Но ни один из солдат не осмелился бы проникнуть в дом умершего Августина, и Сигизвульту пришлось отправиться самому.

— Будь здорова, Пелагия, — сказал Бонифаций. — Я еду на стены…

— Я с тобой! — воскликнула она.

— Ты с ума сошла?!

Пелагия уперлась на своем.

— Поеду.

— Но ты не представляешь, что такое битва с вандалами… даже просто стоять на стене — и то уже большая опасность для жизни…

— Но ты же едешь…

Он рассмеялся.

— Ты забыла, что, кроме того, что я твои муж, я еще и солдат…. На стенах я у себя. А ты?.. Ты даже воинского учения не видала… И почему ты пожелала именно сегодня?.. Осада длится столько недель, а ты…

Сигизвульт также принялся убеждать Пелагию: она и думать не должна о том, чтобы отправиться на стены. Но тут же умолк, растерявшись от ее странного взгляда. Как?.. Это он, Сигизвульт, не знает, почему она хочет идти на стены, к солдатам, пусть ей даже грозит опасность?.. А почему именно сегодня?.. Не знает?.. Не догадывается?.. Он, с которым она столько говорила о святой правде божьей и который в дни диспута с Августином дважды прибегал к ней, чтобы подробно рассказать, что говорил Максимин? Храбрый ты воин и умелый вождь, славный муж, но душа и ум у тебя детские: неужели ты на самом деле не понимаешь, не чувствуешь этого после всего, что было сегодня. Пелагия хочет… Пелагия должна быть только среди людей своей веры… они нужны ей как воздух… она должна слышать, как они молятся… должна видеть, что они существуют на самом деле и что их много… А где она их найдет, если не на стенах?!

Если бы Пелагия все эти свои лихорадочные мысли облекла в слова, комес Сигизвульт наверняка на лету понял бы ее чаяния и с жаром поддержал ее, но — поскольку уста ее молчали и только глаза были удивительно выразительными — гот, хотя и придя в замешательство от их выражения, просто не имел времени уразуметь, что они, собственно, хотят ему сказать. Правда, его самого, так же как ее и общую их веру, уязвили в доме покойного епископа, но разве сейчас время задумываться над этим?.. Ведь вандалы каждую минуту могут выломать ворота — и это самое важное… куда важнее, чем туманный намек на то, что осаждающие город вандалы той же веры, что и защищающие его готы, в то время как пассивный предмет борьбы — жители Гиппона — и тех и других одинаково считают проклятыми еретиками… А комес Сигизвульт прежде всего солдат: набожный и ревностный арианин считал борьбу с тем, против кого пошлет его Августа Плацидия, своим первым и основным долгом. Он предложил свою службу Плацидии еще в Нарбоне и Барциноне, при дворе Атаульфа, и с тех пор с одинаковым спокойствием, готовностью и обыкновенно удачно водил своих готов против любого, на кого она указывала. Еще два года не прошло, как он этого же самого Бонифация, который ныне является его начальником, неоднократно бил и свирепо преследовал по всей Нумидии, ибо такова была воля Августы Плацидии.

— Нет, нет, ты не пойдешь со мной! — в десятый, а может, в двадцатый раз упрямо повторял Бонифаций.

Тогда Пелагия устремила на него выразительный, полный нежности взгляд и мягко, но решительно сказала:

— Пойду. Разве я не говорила: «Где ты, Кай, там и я, Кайя»?

С минуту он смотрел на нее искренне удивленный, но уже тронутый и счастливый. И вскоре все трое, окруженные тесным кольцом конных готов, мчались к южной части городских стен. Перед Леонтийской базиликой с ними поравнялась квадрига проконсула Целера, который, хотя и не был солдатом, лично доставил Бонифацию продовольствие, прорвавшись морем из Карфагена к мысу Стоборрум, а теперь не мог вернуться, так как вандалы срочно изготовили галеры, дерзко овладели мысом Стоборрум и, хотя их оттуда быстро скинули, успели перед этим уничтожить, сжечь и серьезно повредить корабли Целера.

Какое-то время они ехали рядом. Но вот Бонифаций обратил к проконсулу Африки озабоченное лицо и, придержав коней, заговорил полным тревоги и приглушенным, чтобы солдаты не слышали, голосом.