Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

При первой встрече в церковном саду доминиканец благословил Джованни, сказал, что наслышан о нем и от отца Франческо и от школьного учителя. Чуть улыбнувшись, он заметил:

— Ты, сын мой, верно, единственный ученик, всему выучившийся в здешней школе, не переступая ее порога.

Затем доминиканец сказал, что учение благо, ежели служит не суетному любопытству и порочному мудрствованию, а постижению вечной истины, заключенной в Святом писании и сочинениях отцов церкви. И наконец сообщил главное:

— Отныне и доколе я буду в этом граде, я сам стану учить тебя. Святому писанию. Латинскому языку. Наукам, что входят в тривиум — грамматике, риторике и диалектике — и в квадривиум — арифметике, геометрии, астрономии и музыке. А что составляет предмет каждой, ты узнаешь впоследствии.

Джованни вначале обрадовался, потом испугался. Церковь не раздает своих благ бесплатно. Венчает ли молодых, крестит ли новорожденных, соборует ли умирающего — за все надо платить. Платить за видимое, например за свечу, и за невидимое, например за отпущение грехов.

Какую плату потребует с отца этот монах, вызвавшийся учить его? У него пересохло во рту. Сгорая от стыда, Джованни спросил — собственный голос показался дерзким и грубым, — во что обойдутся эти уроки.

Монах чуть слышно ответил:

— «Даром получили, даром давайте», — сказал Господь.

Учитель у Джованни оказался необычным. И учил и экзаменовал под открытым небом. Чаще всего на ходу.

— Уподобимся в том древним. Коих называли перипатетиками, «прогуливающимися», ибо учили они, гуляя, — сказал он.

Занятия с ним длились долго — с одиннадцатого по тринадцатый год жизни мальчика. Наставник то покидал Стило и отправлялся в странствия, то снова возвращался в Стило и проверял, что успел Джованни, покуда его не было.

Толкуя о премудрости божьей, сотворившей весь зримый мир, доминиканец подводил ученика к ручью, выбивающемуся из-под скалы и струящему свои чистые воды, подобно невидимому, но еще более прекрасному источнику божественных знаний, к виноградной лозе, рассуждая о том, как совершенно ее строение, но сколь прекраснее сего вертограда вертоград господен. Ласточки, чертившие в воздухе резкий узор, ящерица, пригревшаяся на камне, — все служило поводом к поучению. Наставник на память читал длинные латинские тексты, и не только те, что написаны отцами и учителями церкви, но и те, что созданы поэтами-язычниками, заслуживают, однако, чтобы знать их. Слова язычников тоже могут быть истолкованы во славу божью. Доминиканец рассказывал о житиях святых, блаженных, мучеников. Он позволял мальчику задавать вопросы, он требовал, чтобы тот его спрашивал обо всем непонятном, и сам задавал ему вопросы, особенно о том, что порождает сомнения в душах верующих.

— Так что же ты ответишь, сын мой, если тебя спросят, как понять воскресение души человеческой, если никто из умерших не возвращался на землю к оставшимся, чтобы подтвердить — сие воистину так?

Джованни затруднился ответом. Доминиканец выждал, а потом тихо и неспешно сказал:

— Не ищи ответа в доводах разума. Истина сия им неподвластна. Она не доказуется, ибо не требует доказательств. Она дается верой. Знаю, что так, ибо верую, что так. А верую потому, что знаю: как в Адаме люди впали во грех, так во Христе спасутся и воскреснут. Воскресение доказывать не надо. В него надо верить.

Ответ поразил Джованни простотой и неопровержимостью. Быть может, он прозвучал бы для него не с такой силой, если бы не время и место, выбранные наставником для разговора. Беседуя, они поднялись по крутой тропке на одну из гор, окружавших Стило. Вечерело. Над долиной, над городом, над горами только что отзвучал вечерний колокольный звон «Ангелус». Его многократно подхватило эхо.

Прямо против того места, где они присели на камень, чтобы перевести дух, закатывалось огромное солнце. Облака над зубцами гор стремительно меняли окраску: становились оранжевыми, красными, потом багровыми, потом фиолетовыми, наконец синими до черноты. Сквозь грозную черную синеву проступал краснеющий островок — там угадывалось солнце. Наконец и это пятно погасло, небесные краски померкли, все вокруг поблекло, потускнело, помертвело, освещенное слабым вечерним светом, а когда они начали спускаться вниз, темнота стала гуще.

Наставник сказал:

— Тьма надвинулась на землю на одну ночь, завтра солнце снова встанет над долиной, поднимется, как поднималось вчера, позавчера, каждый день твоей жизни и как поднималось тогда, когда тебя не было. С самого сотворения мира. Тому, кто приказывает ему подняться, имя Бог. Начало всех начал. Создавшее этот мир и эту череду дней и ночей, отмеряющую жизнь человека. А божий сын, распятый во имя спасения людей, гибелью своей сделал душу человеческую бессмертной.

Джованни охотно принял эту мысль. Остры и мучительны были у него приступы страха перед смертью. А такие слова утешали.

Когда они спускались вниз, доминиканцу приходилось осторожно нащупывать тропинку под ногами. Он признался, что в темноте не видит ничего. Зрение ослабело после обета великого постничества. Он блюл его, покуда настоятель монастыря не запретил, узрев в его обете признаки великой гордыни. И теперь, сказал наставник, его одолевают сомнения, потому ли ослабли его глаза, что сие кара за гордыню — он пожелал жить по ревностным правилам древних пустынников, или потому, что он не выполнил обета, покорился настоятелю, а не внутреннему голосу своему. Но и сомнение такое тоже великий грех… Он говорил так, словно перед ним взрослый или будто обращает свои речи к себе самому. Спускаясь по чуть видимой тропке, доминиканец тяжело опирался на плечо Джованни, и тот впервые почувствовал — учитель его стар и тело его слабее, чем дух. И еще: вопросы терзают не только тех, кто молод и несведущ. Но Джованни не знал другого. Того, в чем наставник его не признался бы даже на исповеди. Постриженный в молодости, он не ведал радости отцовства. Он называл Джованни своим духовным сыном, но со смятением в душе чувствовал, что привязался к нему, как к родному. И еще одно испытывал он, когда рядом с ним был Джованни.

В молодости доминиканец мечтал, что будет не только странствующим проповедником, но получит кафедру в университете, как многие его собратья по ордену. Увидит перед собой учеников, жадно внемлющих его словам, прочитает на их лицах отражение своих мыслей. Как это, должно быть, сладостно! Но и этого ему не дано было. Теперь, поучая и наставляя Джованни, он вкусил эту радость.

В тот вечер, когда они спускались с горы, Джованни добрался до дома, когда все уже спали. Он лег на свое убогое ложе. Он спал на тюфяке, набитом сухими листьями, накрывался драным плащом. Всегда он засыпал быстро. Но сегодня сон не шел к нему. Перед глазами стояло зрелище солнечного заката, непереносимо грустное, если бы не знать, что завтра будет новый восход. И небо с трепещущими лампадами звезд. Бледные, чуть заметные, они начали появляться на небе, едва зашло солнце, а когда учитель и Джованни спустились в город, все небо было усыпано большими яркими звездами. И теперь Джованни казалось: сквозь низкий потолок он прозревает огромное высокое небо. Видение превращалось в слова. Они связывались у него в уме друг с другом так, что их уже нельзя было забыть. Соединившиеся так слова и есть стихи, про которые толковал ему учитель. Он сложил стихи! Стихи о звездах на ночном небе. Он вскочил. Ему стало казаться, что он существует отдельно от самого себя, смотрит на себя со стороны, потом подумалось, что все это однажды уже было с ним. Он лег и заснул, с облегчением вспомнив, — завтра снова будет рассвет, снова солнце над горами, снова день. Завтра, пожалуй, он скажет учителю стихи, которые сложил ночью.