Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

И если у Фра Гальгарио Никита учился ремеслу, то у Тициана он постигал умение заглянуть в человеческую душу, раскрыть самую сердцевину характера и главное — внести в картину, через густую спевку горячих красок, саму светоносность жизни. Епифании, постижению человеком мира,— вот чему он учился у мастера. Когда-то в Новгороде он услышал впервые от дедушки это слово — Епифания. Но там на иконах мастера постигали мир божественный, здесь же у Тициана он учился постигать мир земной. Обо всем этом Никита, конечно, не сказал Сонцеву, когда увлекал его к «Ассунте», опасаясь обычной сонцевской насмешки. Он просто ввел Сонцева в храм Санта-Мария Глориози деи Фрари, где был похоронен мастер и где в центральном алтаре сияло Тицианово «Вознесение» — «Ассунта».

— Вот так! — бросил он Сонцеву, потерявшему, казалось, свою обычную насмешку перед влекущей к небу картиной,— Так я должен научиться писать!

— Стать русским Тицианом и впрямь великая цель! — задумчиво ответил Сонцев, когда они вышли из храма на маленькую, залитую солнцем кампо деи Фрари. И, поглядев на светившегося после встречи с «Ассунтой» молодого художника, с нежданной горечью добавил: — Я верю, что цели той ты, Никита, добьешься! И сохранишь о себе в России навеки крепкую память. А вот что останется от меня — тайного агента тайной службы, окроме праха и пыли?

Впрочем, долго горевать было не в характере Сонцева.

Из рассказа Никиты и Фра Гальгарио он уже вытянул путеводную нить: монах-то, оказывается, подновлял картины в палаццо сенатора Мочениго и хорошо знает любовницу сенатора беллу Серафиму.

— Будь любезен, мой Бочудес,— со своей обычной таинственностью сказал он,— попроси своего монаха, чтобы он устроил тебе знатный заказ — непременно написать портрет с сей дамы.

— Да к чему она вам?— искренне удивился художник.

— А к тому, что синьор Мочениго правит всей внешней политикой республики, а та синьорина правит синьором Мочениго...— К Сонцеву вернулась его всегдашняя насмешка.

— И потому через ту даму можно подступиться и к знатному сенатору!— за Сонцева заключил Никита.

— Молодец! Вижу, не забыл мой урок у Яблонских! — дружелюбно рассмеялся Сонцев. Никите стало приятно, что Сонцев сохранил добрую память о той давней службе. Надобно было помочь Сонцеву, потому как надвигалась новая война, и, помогая Сонцеву, он помогал России.

Расчет Сонцева оказался верен: Фра Гальгарио согласился переговорить с синьориной. Прекрасная Серафима даже в ладошки забила от удовольствия: подумать только, писать ее будет диковинный мастер, явившийся на берега Бренты прямо из заснеженной Москвы! Ни у одной знатной венецианки из тех, чьи палаццо красуются на Большом канале, нет работ русского мастера, а у нее будет!

И через день Никита стоял уже перед знаменитым «Золотым домом», построенным еще в XV веке для знатного патрицианского семейства Контарини. Во времена Высокого Возрождения здесь жил Якопо Контарини, близкий друг Тициана и знаменитого архитектора Андреа Палладио, собравший прославленную коллекцию картин, жемчужиной которой была «Венера» Тициана. И у Никиты, когда он вступал в «Золотой дом», сердце забилось не при виде синьорины Серафимы, черноглазой пухленькой венецианки, а от той тициановской «Венеры», что красовалась за спиной хозяйки.

Но сама-то черноглазая Серафима приняла явное волнение художника на свой счет и снисходительно умилилась: эти московиты настоящие дикари, не умеют даже скрывать своих чувств! Сперва синьорина поежилась, представив себя в объятиях русского медведя, но затем, к концу первого сеанса, такое положение представилось ей совершенно естественным. Ведь если во что и верила синьорина, так только в естественные чувства.

И прекрасная Серафима согласилась позировать московиту по утрам, когда знатный сенатор удалялся на заседания Большого совета республики, кухарки спешили на рынок к мосту Риальто, а слуги во дворе выбивали пыль из ковров и как-то так получалось, что синьорина оставалась почти одна во всем этом старом палаццо.

Поначалу синьорина позировала художнику в большой гостиной, одевшись в чопорное парадное платье и усевшись на диване прямо под «Венерой». Но вскоре ревнивое око синьорины узрело, что сей русский Минотавр воззрился не на нее, а на эту Тицианову толстуху. «Неужели мертвое полотно милее моей живой плоти?»—возмутилась белла Серафима, и на следующий день доверенная горничная провела художника прямо в будуар хозяйки.

— Здесь нам никто не помешает!— сладко пропела синьорина, удаляя горничную. И, убедившись, что та не подслушивает, грозно обернулась к художнику:— А теперь гляди, негодный, насколько я краше той толстухи! — И прекрасная Серафима сбросила легкий и воздушный парижский пеньюар. В солнечных лучах, отраженных в венецианских зеркалах, розовое тело синьорины играло такими красками и бликами, каких не было и не могло быть в небесной Венере Тициана. И Никита так потом и не помнил, в какой миг он очутился в объятиях этой земной Венеры.

Сей утренний сеанс так понравился белле Серафиме, что она позировала теперь художнику каждое утро.

— А как же синьор Мочениго?— вспомнил вдруг однажды художник наказ Сонцева.

— Да -на что тебе сдался мой коротышка сенатор? — озадачилась прекрасная Серафима.— Или ты вздумал провернуть какое-то дельце? Говори, негодный, и я все устрою...

«Знала бы ты это дельце...» — усмехнулся про себя Никита, едва не ляпнувший простодушно: «Я хочу доброго союза России с Венецией!» Но ведь сей союз означал совместную войну против турок, а это было слишком даже для влюбленной Серафимы. И Никита сдержался и разъяснил, что с тем сенатором хочет переговорить его давнишний покровитель, князь Сонцев.

— О, вслед за русским живописцем идет русский принц!— рассмеялась синьорина. С кем, с кем, а с принцами она умела обращаться,— Что ж, назначена уже новая регата, на ней я и сведу моего сенатора с твоим принцем,— При всем своем легкомыслии прекрасная Серафима была удивительно понятлива в некоторых житейских делах.

В Венеции издавна любили регаты — пышные праздники на воде с обязательными гонками «черных лебедей», как называли местные поэты венецианские гондолы. Ведь все могущество республики возникло на воде, и недаром дож Венеции обручался не с небесами, а с морем. С моря росло богатство и сила Венеции, и в период расцвета республики ее флот имел более трех тысяч боевых кораблей с десятками тысяч матросов. Правда, с того славного времени минуло полтора столетия и некогда грозная морская сила республики заметно уменьшилась. Османы перекрыли всю венецианскую торговлю с Востоком, а с открытием Америки ось мировой торговли сместилась в Атлантику — там ныне проходили главные торговые пути, там плыли тысячи купцов, обогащая своими товарами Англию и Голландию и оставляя в стороне не только Венецию, но и все Средиземноморье.