Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

И все же морское могущество Венецианской республики, хотя и клонилось к упадку, содержало еще знатную силу. По-прежнему тысячи корабельщиков трудились на верфях знаменитого арсенала и сотни кораблей сходили с его стапелей. Там же, за высокими стенами арсенала, отливали пушки-бомбарды, те самые пушки, с помощью которых дож Франческо Морозини пустил в 1684 году ко дну турецкий флот, занял полуостров Пелопоннес, а в 1687 году взял и Афины. Правда, при штурме прекрасных Афин был обстрелян и взорван прославленный Парфенон (надо же было османам устроить пороховой склад именно под этим чудом архитектуры), но воинская слава вновь, казалось, осенила республику. Увы, ненадолго! Вскоре Морозини умер, и турки вернули себе и Афины, и Пелопоннес, и Морею. Гений победы окончательно отлетел от Венеции.

Новая война России с османами вызвала у многих молодых патрициев желание сравняться по подвигам с покойным Морозини, но управляли-то республикой не они, а патриции самого почтенного возраста (даже рядовым членом Большого совета можно было стать только в возрасте не ранее сорока лет — и только к шестидесяти мечтать о Сенате, Синьории, Трибунале). Почтенные старцы были осторожны, и самым осторожным среди них был сенатор Мочениго, ведавший внешними делами республики.

Синьор Мочениго давно знал о появлении в Венеции некоего русского князя. Для этого не надобно было даже заглядывать в так называемую «пасть льва», куда по обычаю венецианцы опускали доносы. О приезде Сонцева ему сообщил почтенный синьор Гваскони, который был не только агентом Москвы в Венеции, но и Венеции в Москве. И когда Гваскони передал просьбу князя о свидании, сенатор решительно сказал: «Нет!» Ведь Сонцев обязательно напомнит Венский договор 1697 года, по которому Венеция обещала всю помощь России в войне с османами, и предстоит неприятное объяснение, что тот договор уже история и что не все исторические договоры выполняются республикой.

Но сенатор Мочениго в то же время не высылал Сонцева из Венеции и не препятствовал отъезду из Венеции на Балканы офицеров-сербов. Ведь все военные знатоки — и цезарские, и французские, и свои венецианские, которых сенатор, впрочем, ни в грош не ставил,— дружно предрекали после Полтавы быстрый и скорый успех русского оружия. И конечно же, в случае виктории Петра венецианский лев потребует от султана своей доли добычи. Но в глубине души, вопреки генеральским мнениям, синьор Мочениго не очень-то верил в скорую русскую победу. На его памяти был еще жив страшный 1683 год, когда турки стояли у стен Вены, и, пади столица империи, очередь была бы за Венецией. Ныне же Габсбурги заняты войной с Францией, а русский царь — неизвестный и далекий союзник. Турецкая морская армада меж тем стоит совсем рядом с Венецией, в Морее. И сенатор Мочениго упрямо твердил «нет» и Гваскони, и молодым патрициям, мечтающим о воинских лаврах, и генералам, и адмиралам, склоняющим республику к войне с османами. Он стал воистину неуловимым, сенатор Мочениго, и надежно прятался под карнавальной маской, которая давала право на резкий ответ. Проходили недели, а Сонцев все не мог поймать неуловимую маску и иметь с ней беседу с глазу на глаз. Даже белла Серафима на просьбу об аудиенции для Сонцева получила от своего сенатора решительное «нет». Но здесь-то и нашла коса на камень. Не привыкшая к отказам от своего покровителя, черноокая синьорина в гневе прикусила пухлую губку. А это был верный знак, что прекрасная Серафима решила от своего не отступать.

Меж тем приближалась майская регата. Если большая регата, «регата сторико», устраивалась в первое воскресенье сентября, то малые регаты шли друг за другом почти непрерывно, столь увлекалась морскими праздниками «жемчужина Адриатики». Венециане не случайно любили море. И не только потому, что сами их дворцы и дома как бы вырастали из темной воды каналов, но прежде всего за то, что море принесло богатство и славу городу. Регаты же были праздниками, славящими море. Пышность и размах венецианских регат настолько поражала иностранцев, что на эти праздники в Венецию спешили тысячи иноземных гостей. Только в последнее время Сенат пытался умерить блеск и разноцветье венецианских гондол, участвующих в водных гонках, и издал указ, по которому все гондолы должны быть только черного цвета и одинакового размера: одиннадцать метров в длину и метр сорок сантиметров в ширину.

Однако сей указ не остановил венециан. И ежели гондолы и впрямь по цвету стали «черными лебедями», то все балконы бесчисленных палаццо на Большом канале в день регаты были убраны яркими разноцветными коврами, увешаны и устланы дорогим бархатом и золотистой, сияющей под солнцем парчой. Вопреки приказу и многие гондолы были в честь праздника покрыты алым шелком, и свежий морской бриз с Адриатики ласково играл шелком.

Гондолы шли по каналу так тесно, что у моста Риальто вышло настоящее столпотворение: лодки налетали друг на друга, ругань гондольеров оглашала берега. Получилась пробка, и сотни гондол столпились у моста, пока растаскивали дерущихся и пострадавших. Синьор Мочению возблагодарил бога, что не снял карнавальную маску, поэтому никому и в голову не придет, что столь униженно стоит в общей очереди такая знатная персона. Впрочем, положение, как всегда, спасла неугомонная Серафима. Она вдруг сорвала маленькую дамскую треуголку и весело помахала ею долговязому художнику-московиту, смотревшему регату с балкона гостиницы «Белый лев». Надобно отдать должное проворности живописца: он сразу же заметил условный знак синьорины, отвесил ей с балкона почтительный поклон, а через минуту уже на набережной приглашал синьора сенатора и его даму на балкон, откуда можно было так удобно любоваться регатой. Прекрасная Серафима тотчас приняла приглашение, и сенатору ничего не оставалось, как последовать за своей дамой, хотя у него уже тогда зародилось подозрение: каким образом какой-то безвестный ученик Фра Гальгарио мог оказаться в отеле «Белый лев», где обычно останавливались принцы? Это недоумение стало настоящей тревогой, когда они вошли в самые роскошные палаты отеля, где в прошлом году останавливался (и это хорошо было ведомо сенатору) не кто иной, как король Дании Фредерик!

«Ловушка!» — мелькнуло в голове сенатора Мочени-го. Он хотел было уже повернуть, но опоздал — навстречу, из музыкального салона, золоченой стрекозой выпорхнул Сонцев и согнулся в изысканном версальском поклоне перед Серафимой. Сенатору поневоле пришлось снять карнавальную маску.

«Что ж, они таки захотели заманить меня в ловушку и заманили! И здесь не обошлось без сговора меж этим мазилкой и Серафимой...— Сенатор перехватил торжествующий взгляд своей прелестницы.— По тем хуже для этого русского князя!»— сердился про себя синьор Моче-ниго, плотно усаживаясь в удобное кресло, вынесенное на балкон. С балкона и впрямь открывался великолепный вид на Большой канал, по которому двинулся большой парад нарядных гондол.