Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

Никита сразу остановился перед портретом, и это было, по видимости, приятно художнику, поскольку Таннауэр подошел и сам принялся разъяснять Никите, что портрет не закончен, поскольку государь срочно уехал из Москвы.

На портрете Петр был изображен в стальных латах, и Никита простодушно указал художнику, что в русской армии нового строя никто такие старинные доспехи не носит! Таннауэр на эту простоту неофита надменно покачал головой и важно объяснил:

— Правила Римской академии учат — цезарь всегда в латах, а над цезарем всегда парит богиня победы Ника! Она венчает цезаря лавровым венком! По этим строгим правилам я и задумал свою славную аллегорию. Но

$

Адриан Шхонебек — историческое лицо; автор умышленно несколько смещает здесь время действия. (Примеч. автора.) увы!—Таннауэр сокрушенно развел руками.— Государь со мной не согласился и сказал, что, пока шведы не разбиты, богине победы рано еще венчать его голову лаврами. Потому вы и видите эти облака — надо же было как-то прикрыть образовавшуюся в картине пустоту. Но я верю,— здесь Таннауэр воодушевился, — что скоро царь Петр непременно одержит славную викторию над шведами, и тогда из облаков у меня обязательно вынырнет богиня победы Ника с лавровым венком!

— Уж эти мне живописцы! Всюду-то у них аллегории, боги и богини, лавры и доспехи! А вот у меня в гравюрах — живая жизнь и живой человек! — рассмеялся Шхонебек, дружески обращаясь к Никите.— Заходите ко мне в мастерскую, охотно покажу. Да и угощу не только аллегориями, а чем-нибудь и покрепче!— Гравер лукаво подмигнул Никите и откланялся.

Хозяин еще долго и нудно объяснял своему новому ученику, что такое большое аллегорическое искусство.

— Вот вам учебник!— сказал он Никите напоследок и протянул ему книгу «Аллегории и эмблематы», которую столь прилежно изучал Семка-младший,— Персонных дел мастер должен знать все эмблематы и аллегории!— твердо сказал немец, — Иначе к большому портрету я вас не допущу! Займетесь завтра пока рисунком и гипсом, я буду вас поправлять! А ежели Шхонебек даст вам уроки гравюры — и то хорошая школа!

Так для Никиты начался трудный путь к почетному званию «персонных дел мастер».

Помимо регулярных уроков в мастерской Таннауэра Никита той зимой 1708/09 года неспешно обживался на отцовском подворье. Вставил в окна английское стекло вместо бычьих пузырей, полученных в наследство от купца Оглобина. Вспомнив плотницкое ремесло Корневых, починил крышу и настелил новый пол, разукрасил батину печь травами и чудными единорогами. В избе стало светлее, приветливей. Никита отписал брату в армию о государевой милости, вернувшей им и отцовскую фамилию и отцовское наследство, просил его или написать, или наведаться в первопрестольную, дабы все обдумать и обговорить по-родственному. Но Ромке писать было, видать, недосуг, из армии его в такие горячие времена, само собой, не отпускали, так что известие от брата Никита получил лишь однажды. Зимним вечером ввалился в дом бравый офицер из лейб-регимента светлейшего князя Меншикова и отрапортовался ротмистром Александром Неужиловым, прибывшим в Москву на побывку и по случаю сильной контузии.

— В деле под Краснокутском бомба в трех шагах от меня и вашего, братца разорвалась. Я свалился с лошади и был контужен, плохо и сейчас слышу, а ваш Ромка как ни в чем не бывало сидит орлом на своем Воронце. Он у вас, видно, заговоренный! — громко рассказывал за столом офицер, пока Никита читал коротенькое письмецо братца. В письме Ромка сообщал, что он, конечно, рад государевой милости, но снова менять дедушкину фамилию Корнев на Дементьева не намерен, поскольку в военных списках и приказах давно утвердился как Корнев. Отцовский же дом он, после того как побьют шведа, обязательно навестит, и не один, а с нареченной своей невестой, коханой Марийкой. Больше о себе Ромка ничего не сообщал, а все пел дифирамбы своей несравненной и ненаглядной Марийке. В заключение же звал брата на Украйну, где скоро непременно состоится генеральная баталия.

— После того как неприятель под Веприком зубы обломал, он стал ловить свою фортуну в поиске на Харьков...— За китайским чаем, до которого Никита в Москве стал великим любителем, контуженый ротмистр подробно разъяснял своему хозяину походы шведской армии по У крайне.— Хотел швед там снова выйти на Московскую дорогу! Ну да под Краснокутском наши драгуны ему славный разворот сделали! — Ротмистр с силой стукнул по столу.— Верите ли, мы с Ромкой чуть самого Каролуса в плен не взяли. Ей-ей!— Ротмистр почитал чай пустой забавой и каждую чашку китайского напитка заправлял доброй чаркой водки.— Да ежели бы мы с Ромкой ведали, что в том ветряке, где всего три десятка шведов засели, сам их король обретается, вот он где бы у меня был! — Ротмистр с выразительной силой сжал свой пудовый кулак. Прощаясь с Никитой, твердо заверил:— А за брата не беспокойтесь! Ромка ваш, сам светлейший в то верит, непременно как с киевской ведьмой кумуется. Та ведьма его от всех пулек и бережет!

Других гостей у Никиты той зимой не было, и он или читал книги, или пропадал целыми днями в мастерских Таннауэра и Шхонебека, где начал обучаться гравировальному мастерству.

Книги он выпрашивал у главы Монастырского приказа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, заказавшего ему свою парсуну и благоволившего к молодому художнику, во-первых, потому, что он на виду у царя, а во-вторых, просто потому, что он русский мастер, а не немец. Иван Алексеевич был хотя и ученый боярин, но все же боярин и явного пресмыкательства иных придворных чинов перед всем заграничным не одобрял. Книг же у старого боярина было много хотя бы уже потому, что, как глава Монастырского приказа, ведал он всеми типографиями в стране. У Мусина-Пушкина Никита свел знакомство и с другим книжником-ученым — переводчиком Гавриилом Бужинским.

— Государь и на войне не забывает о просвещении россиян,— рассказывал Бужинский Никите,— Прислал из военного лагеря указ: немедля перевести книгу историческую о Троянской войне и шведские воинские артикулы, захваченные у пленного шведского офицера. Мы с Иваном Алексеевичем держали совет — что же переводить для начала?— Гавриил Бужинский хитро сощурил свои умненькие пытливые глазки.

— И на чем же остановились?— спросил Никита.

— Само собой, на воинских артикулах... — строго ответствовал за Бужинского старый боярин,— Нынче вот по Неглинной в карете проехать не мог — весь путь заградили больверками. У Спасской башни мужики какой-то редан копают! Можно подумать, шведы уже к Москве подошли! — Мусин-Пушкин сердито засопел и с неожиданной для него горячностью стукнул по столу белым изнеженным кулачком.— А я верю,— не допустит наше войско шведа к Москве. Найдет швед свою могилу на Украйне! Что скажешь, офицер?