Валентин Рыбин - Государи и кочевники

— Достойно ли владыке писать такие слова! — возмущённо сказал Кият, когда Абдулла умолк, закончив перевод. — Или Аллакули думает — у него в царстве девушек нет? Не лучше ли ему подумать о сохранности своего гарема! Мы написали ему, Силыч, такой ответ — подавится, если прочитает! — Старец мстительно засмеялся и вновь обратился к Карелину: — На тебя вся надежда, Силыч… Передай нашу 80 просьбу своему государю. Нынче мы соберём старшин, устроим той и принесём тебе прошение…

— Хорошо, хорошо, Кият-ага, — успокоил Карелин, давно уже понявший, какую большую надежду возлагают на него прибрежные туркмены.

Ему вдруг стало неловко от того, что в честь его хотят устроить увеселения. Не лучше ли побыстрее привести в готовность своих джигитов, ибо угроза нападения хивинцев и персиян реальна и медлить нельзя. И дело не только в дурных вестях из Персии и угрожающего письма Хива-хана. Войной запахло, когда, ободрившись мыслью, что к туркменам пожаловали люди ак-падишаха, иомуды выступили в защиту гоклен и обезглавили персидского принца Максютли. Карелин понимал и то, что его научно-торговая экспедиция вольно или невольно, ещё до того как ступил он на туркменский берег, оказалась союзницей туркмен. Знакомство и торговые сделки, которые возобновились между русским купцом и туркменами, — это, как говорится, капля в море. Полная мера — принятие племён побережья в состав России, спасение туркменского народа от истребления могучими соседями. И, глядя на Кията и его сверстников, Карелин подумал: вряд ли этим обременённым нуждой и заботой людям хочется сейчас пировать.

— Господа, яшули, — попросил он, — может, не стоит затевать увеселений. Обстановка и в самом деле серьёзная. Сегодня я отправляю пакетбот в Баку, попрошу, чтобы прислали сюда на всякий случай сторожевые корабли…

Кият с благодарностью пожал ему руку, однако от проведения тоя не отказался.

День был знойным — вряд ли стоило начинать той в середине дня, но Кият спешил провести игрища до захода солнца. Состязались всадники, пальваны, музыканты. Затем ханы и старшины направились к белой кибитке Карелина, и Кият попросил, чтобы сюда не велели приближаться простолюдинам. Подход к лагерю оцепили казаки. Подойдя к разостланному у кибитки ковру, ишан Мамед-Таган-кази выступил вперёд, повернулся лицом к правоверным и поднял руку. Все опустились на колени.

— Во имя аллаха милостивого, милосердного, — зычным голосом «пропел» ишан. — Хвала аллаху, господину миров, жалостливому, милосердному царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..

Правоверные, шевеля губами и закатывая глаза, несколько раз коснулись лбом земли, и по окончании молитвы ишан зачитал прошение к Николаю I. Ишан читал по-туркменски, и Кият тихонько переводил Карелину содержание. После этого толмач Абдулла зачитал свидетельство от туркмен-иомудов купцу Герасимову об отдаче ему на откуп рыбных промыслов. И уже когда приступили к трапезе и казаки подняли зажжённые фонари на пиках, ибо было совсем темно, Кият во всеуслышание объявил: если Чёрный ангел откроет ему вход в гробницу раньше того, как свершится богоугодное и каспийские туркмены станут подданными русского государя, то на троне главного хана побережья примет русскую грамоту его средний сын Кадыр-Мамед. Слова Кията были приняты с одобрением, никто ему не возразил, и, может быть, никто, кроме Карелина, не обратил внимания на Якши-Мамеда. Старший сын хана отодвинул от себя кясу с шурпой, встал и скрылся в темноте. Карелину захотелось пойти за ним и вернуть, однако подумав, решил — всё равно бесполезно. И пожалел, что Кият-хан грубо, без уговоров и увещеваний может быть навсегда оттолкнул от себя своего старшего сына.

Ужин затянулся далеко за полночь. Все разошлись лишь на рассвете. Провожая туркмен, Карелин распорядился дать зоревой выстрел. Пушка с грохотом выкинула сноп огня, в ауле ошалело залаяли собаки.

Для русских отдыха в эту ночь не было совсем. Как только удалились люди Кията, начальник экспедиции объявил сбор в дорогу. До восхода солнца казаки убирали палатки, складывали в мешки и ящики всевозможную утварь. Почуяв уход чужаков, сбежались к лагерю огромные туркменские псы — безухие и бесхвостые, с тупыми, как у телят, мордами. Сидели и облизывались в ожидании поживы. Казаки им бросали кости с минувшего тоя, псы с жадным рыком метались из стороны в сторону и грызлись за каждую косточку. И тут кто-то из казаков додумался — натравил на полудиких псов корабельного пуделя. Болван кинулся на туркменских собак. Те сначала отбежали, но когда пудель, увлёкшись погоней, удалился от лагеря, окружили его. Вскоре до лагеря донёсся пронзительный визг и дикое рычание. Возня продолжалась недолго. Исчезли куда-то псы, не вернулся и пудель.

— Кто науськивал Болвена? — яростно допытывался топограф. — Всё равно узнаю, анафемы!

Казаки молчали и делали своё дело: завязывали мешки и забивали ящики. Слух об исчезновении пуделя дошёл до офицеров и самого Карелина. Те тоже пожалели: хороший, мол, пёс — жалко. Якши-Мамед подался в аул за пуделем. Вернулся часа через два вместе с отцом и ещё несколькими именитыми людьми. О пуделе его никто не спросил, потому что часть казаков и офицеров уже отправилась на корабли, а оставшиеся спешили проститься с Киятом.

— Итак, Кият-хан, — напомнил Карелин, пожимая старцу руку, — мы заглянем на бугор Бартлаук, потом на Огурджинский. Оттуда — на Челекен и тогда уже на Дарджу… А ты поезжай к Балханам и готовь своих в горы… Кеймир-хан будет сопровождать нас со своей лодкой. Надеюсь, ничего не имеешь против?

«Шайтан», — подумал о пальване Кият, но на лице старца не дрогнул ни один мускул.

— Ничего, пусть сопровождает, — согласился он смиренно.

Карелин, попрощавшись с другими ханами и старшинами, сел в лодку. Туркмены смотрели вслед. Вот он миновал мелководье, пересел в катер, помахал рукой, и судно быстро направилось в открытое море к парусникам. Кият тут же приказал старшинам тоже готовиться в путь.

Якши-Мамед больше не испытывал ни жгучей ревности к преуспевающему братцу, ни тоски, ни раскаяния. Душа его опустела, словно выскобленная после рыбы бочка. Сердце стало холодным, а голова — ясной. «Ну что ж, прощай, отец, — совершенно спокойно думал он, возвращаясь ночью из лагеря русских. — Видно, и впрямь разошлись наши дороги:

твоя на север, моя на юг». Мимоходом он заглянул к Овезли и велел поднять на ноги джигитов.

— В море пойдём? — полюбопытствовал Овезли.

— Нет, пусть седлают коней. Съездим на Гурген.

Распорядившись, Якши-Мамед направился к кибитке старшей жены, толкнул ногой спящего, прикованного цепью к териму, раба. Тот пугливо вскрикнул и тем разбудил Огульменгли. Она засуетилась, зажигая свечу и ступая осторожно по кошме, чтобы не задеть спящих детей. С пугливой радостью думала: «Неужели пришёл с лаской и добрым словом?!» Но Якши-Мамед даже не улыбнулся ей. Бросил сухо: