Валентин Рыбин - Государи и кочевники

— Не за что, бек… Ступайте с богом и не беспокойтесь. На днях я устрою вам свидание с братом.

Кадыр-Мамед, пятясь к двери, поклонился несколько раз и довольный вышел на площадь, где его давно поджидал слуга.

Якши-Мамед сидел в одной из башен Метехского замка. Тёмная каменная камера с высоким потолком и маленьким оконцем с толстой решёткой днём и ночью хранила тишину и мрак. Узник не мог дотянуться до решётки — и не знал, что там, за ней. А за ней, под горой, катилась мутная Кура, теснились грузинские сакли. В самые тихие ночные часы в камеру едва-едва доносился шум реки, но и этот шум был так тих, что походил на шум в голове. Доведённый до отчаяния, обессилевший и упавший духом, Якши-Мамед сидел в полутьме и писал диван о своей горькой участи. Ему с трудом удалось убедить начальника тюрьмы, что если он содержится здесь по указанию царя, то царь не откажется прочитать его прошение о милост;и. Ему дали стопку бумаги и чернильницу с гусиным пером. Потом, когда Якши пожаловался на темноту, принесли и свечку. Он садился в углу, сворачивал ноги калачиком и, уткнувшись в бумагу, часами раздумывал над каждой фразой. Писал в стихах, потому и думал долго.

Нет, это было не прошение. На бумагу ложилась невыплаканная боль души: любовь к ближним, презрение и ненависть к врагам, обличение лжи и коварства. Уходя целиком в себя и мысленно переносясь на свой родной берег, Якши-Мамед то беседовал с Хатиджой и маленьким Мусой, то журил Хасана и Адына, сыновей старшей жены Огульменгли: «Что лее вы, мои дорогие, любимые, не подаёте о себе вестей? Что с вами сталось? Не разделяете ли и вы мою участь? О, горькая участь!» Стоило ему вспомнить о брате Кадыре, как он откладывал сочинение и принимался ходить по камере: боль и обида жгли его сердце. «Проклятый мулла, ты целиком, с печёнкой и потрохами, продался русским чиновникам и ворам-купцам! Ты предал меня! Ты помог им заточить меня в темницу! Если не так, то почему ты ни разу не навестил меня?! Й отца ты своего забыл, предатель!» И Якши-Мамед вновь тянулся к бумаге. «Теперь я опишу начальников несправедливых и взяточников. Я расскажу их тайны и раскрою жестокие поступки:

Якши-Мамед вспомнил о Карелине, отложил перо в сторону и задумался: «Где он теперь, Григорий Силыч? В Оренбурге? В Петербурге? Помнит ли обо мне? Вах, если б он узнал о моей участи — неужели и он бы не помог мне?!»

Он писал и поглощён был весь своим занятием. Жуткая тишина сторожила его покой.

Однажды, после того, как подали ему кусок ржаного хлеба и кружку воды и он торопливо поел, к камере вновь подошёл надзиратель:

— Эй, Якши-Мамед-хан! Собирайся!

У него тревожно забилось сердце: «Неужели свобода?»

— Начальник, мы всегда готовы! — отозвался он бодро и сунул в подкладку чекменя исписанные листки.

Во дворе замка его посадили в крытую коляску. Двое часовых с винтовками сели рядом. На облучке с кучером — урядник. По шуму воды и гулкому стуку колёс он догадался, что проехали по куринскому мосту; по тому, как легко шла повозка, можно было определить, что она катится куда-то вниз. А потом лошади пошли трудно, заскрипели оси колёс, — это начался подъём в гору.

Наконец он вылез из повозки и оказался на большом подворье около конюшни. Отсюда вела колея в другой двор, где стоял красивый особняк и виднелись виноградные беседки. Он вдруг почувствовал, что когда-то бывал здесь, и вспомнил: «Да это же поместье князя Бебутова! Сюда мы сносили вещи Муравьёва, когда уезжали в Тарки… Ва-хов, как давно это было! А теперь здесь живёт мой младший братец Караш… Значит, к нему?»

Идя аллеей вслед за урядником (полицейские сбоку), Якши-Мамед увидел впереди, под навесом балкона, людскую толпу. «Что это? Зачем меня сюда привезли?» Приглядываясь, он узнал князя Бебутова, затем увидел Кадыр-Мамеда, Тувак и Караша. Все они смотрели на своего родственника-арестанта косо и отчуждённо. Только один Абдулла (видно, ему было поручено) вышел навстречу Якши и сказал скорбно:

— Дорогой Якши, отец ваш умер…

Якши-Мамед не ахнул, не зарыдал, лишь вздрогнул. Он давно уже свыкся с мыслью, что отец не жилец, и, сидя в Метехи, допускал мысль, что отца уже похоронили, а Якши-Мамеду сказать об этом не сочли нужным. Мысленно он поблагодарил аллаха, что этого не случилось, и ему разрешили проститься с умершим. Когда Якши подошёл к крыльцу, все расступились. Следом за урядником он поднялся на веранду и дальше в комнату, где на полу, покрытый саваном, лежал Кият-хан. Якши остановился, оглядел его жёлтое восковое лицо, затем опустился на колени и коснулся рукой холодного сморщенного лба покойника.

— Прости меня, отец, — прошептал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это я виноват… Я сократил твой жизненный путь… Прости, отец, скоро встретимся…

Якши-Мамед вытер слёзы рукавом, решительно встал и вышел во двор.

— Когда скончался? — спросил он, подойдя к младшему брату.

Тот скептически хмыкнул и брезгливым взглядом окинул Якши-Мамеда:

— Разве тебе это так важно? Ты сделал всё, чтобы поскорее загнать его в могилу. Бунтовщик!

— Эх ты, сын свиньи, — с сожалением выговорил Якши-Мамед и отошёл прочь. Он сел на скамью в беседке. Тотчас двое полицейских устроились рядом. Оба закурили. Нехотя приблизился Кадыр-Мамед.

— Братец, вчера я должен был прийти к тебе на свидание, но отцу стало хуже…

— Ты мог прийти полгода назад, когда отец корчился от простуды и лихорадки, а потом, обессиленный, ослеп. Неужели ты ничего не сделал, чтобы спасти нас?