Валентин Рыбин - Государи и кочевники

— Ничего не вижу, сынок. Чёрный ангел ночью, видно, пришёл, когда я спал. Видно, скоро уведёт меня к себе.

Якши подумал, что отец и в самом деле может умереть здесь, в темнице. И никто не проводит его в последний путь. Даже его, Якши-Мамеда, не пустят на похороны. Отца бросят где-нибудь в яму и завалят землёй.

— Аллах всемилостивый, всевышний, есть ли правда на земле! — взмолился Якши-Мамед. — Они нас держат здесь сто семьдесят два дня, и никто не говорит, когда кончится наш плен. Возможно ли такое, спаситель?! Мы написали прошение кавказскому командующему, но и он глух к нашим мольбам. Нет, я разобью эти проклятые двери, но добьюсь, чтобы нас хотя бы выслушали!

Якши-Мамед схватил пустой котелок и запустил его в дверь. По коридору разнёсся гул. Якши вновь схватил посудину и принялся колотить по двери. Он стучал до тех пор, пока тюремный коридор не заполнился топотом сапог всполошившихся тюремщиков. Загремели ключи, дверь распахнулась, и тучный, громадного роста тюремщик ткнул разгорячившегося узника в грудь с такой силой, что он опрокинулся спиной на нары.

— Чего тебе, басурман?! Что стучишь? Всю тюрьму на ноги поднял!

Якши встал, гордо запахнул полы халата, проговорил с угрозой:

— Ничего… Придёт время, вы за всё мне ответите!

— Говори, зачем позвал? Что с твоим отцом? Ослеп что ли? Так он старый же, как кащей! Чем я могу помочь!

— Начальника позови…

— Я и есть начальник. Какого тебе ещё начальника?

— Если ты начальник, отведи моего отца в госпиталь.

— Нельзя, он арестованный… под стражей находится.

— Он добровольно приехал со мной и добровольно сидит в этой камере!

Надзиратели рассмеялись, а начальник внушительно пояснил:

— По доброй воле сюда не сажают, басурман. Сюда и силком-то не затащишь, а ты говоришь «добровольно». В списках он у нас… Сидите и не шумите, ваша жалоба отправлена в Тифлис. Как прибудет бумага, так и участь ваша решится.

— Господин начальник, — попросил слабым голосом Кият-хан. — Доложите главнокомандующему обо мне. Он не знает, в какие условия я попал. Если узнает, плакать обо мне будет.

Тюремщики опять засмеялись, обозвали Кията выжившим из ума, закрыли дверь на засов и удалились.

— Собаки проклятые! — в бессильной злобе выговорил Якши-Мамед и опустился перед отцом на колени. — Ты тоже, хан-ага, совсем ребёнком стал. Мало того, что зрение потерял, теперь и умом слабеешь. Надо такое выдумать: «командующий плакать будет!»

— Сынок, я тридцать лет на двух русских государей молился. Я делал всё, что они мне велели. Я получил от них орден и медаль. Неужели совсем забыли обо мне? Этого не может быть, сынок.

— «Забыли» — не то слово, отец, — возразил Якши-Мамед. — И вообще… Ты хороший слуга, но плохой политик. Ты до сих пор не можешь понять, что не все русские одинаковы. Те русские, которые приезжали к нам до двадцать пятого года, сами давно в опале. Одних царь в отставку прогнал, других в Сибирь, на каторгу. Те русские — Ермолов и Муравьёв — за новый строй боролись, а эти укрепляют старые царские порядки. Оттого, что царь угнетает малые народы, везде войны идут. Имам Шамиль знамя пророка, думаю, не зря поднял! Ему ненавистен царский режим. И тебе не по вкусу, когда тебя русские купцы да военные обманывают, все дороги твоим товарам закрыли. Но ты не Шамиль, отец, ты сам торговец, поэтому становишься на колени и хочешь угодить государю императору. Ты угодил бы ему, да помешал я. Из-за меня ты здесь мучаешься, бедный мой отец. Прости…

Кият слушал сына молча, не перебивая, и, когда тот высказался, сказал спокойно, как ни в чём не бывало:

— Не отчаивайся, сынок. Я здесь сижу, чтобы выручить тебя из неволи… Я тебя выручу, сынок.

Якши-Мамед горько усмехнулся и подумал: «Отец мой — как дивана, — помешался на этих русских».

Из камеры в тюремный двор их вывели зимой. Был сырой дождливый день. Над Баку плотным заслоном лежали тяжёлые тучи. Во дворе стоял дилижанс, и около него прохаживались готовые к дороге конвойные солдаты. Кията вели под руки. Он не мог передвигаться, пошатывался и падал, да и трости у него не было: отобрали в тот день, когда их с сыном водворили в камеру. Тогда ему сказали: «Потом отдадим». Сейчас он вспомнил о ней.

— Господин начальник, принесите мне мою трость… Это подарок генерала Ермолова…

— Иди, иди, совсем с ума сошёл, старец, — сказал конвойный казак.

Другой недовольно пробурчал:

— Погода такая, седьмой день дождь льёт, пожалуй, сойдёшь с ума.

Вскоре дилижанс двинулся в путь. Внутри повозки с арестованными двое конвойных, двое — снаружи, и ещё пятеро конвойных зарысили вслед за арестантской коляской. Потянулись долгие, томительные дни…

Казачьи посты, небольшие поселения, города: Елисаветполь, Акстафа, Нефтлуг. Наконец, на двенадцатые сутки въехали в Тифлис. Здесь тоже прошли дожди. И сейчас в синем промытом небе светило солнце, и всюду сияли маковки церквей и чистенькие крыши княжеских особняков. Даже замок Метехи, приспособленный с некоторых пор под тюрьму, казался не столь мрачным и зловещим. И лишь в те минуты, когда Якши-Мамеда и его отца повели двором мимо орданант-гауза и показались первые арестованные, занятые переносом брёвен, молодой хан уныло сказал:

— Да, отец, не будет нам милости… Опять тюрьма…

В дежурке тонкогубый, с серыми змеиными глазами офицер спросил:

— Кто из вас Кият-хан?

— Вот он… Это мой отец, — поспешно отозвался Якши-Мамед.

— Марущенко, — позвал офицер казака с лычками младшего чина. — Отвезёшь хана к князю Бебутову.

— А меня? — упавшим голосом спросил Якши-Мамед.

— А тебя — в камеру…

Кията взяли под руки и повели назад, во двор. Он оглядывался и вырывался: хотел что-то сказать сыну.

— Отец! Отец, постой! Я даже не простился с тобой, — закричал Якши-Мамед. Он бросился на сероглазого офицера: — Собачья отрава, куда вы его повели? Дайте хоть попрощаться: он одной ногой стоит в могиле!

— В могиле и встретитесь, — сказал с ехидной усмешкой тюремщик. — А пока шагай в одиночку. Там поумнеешь.

Якши-Мамеду заломили руки и потащили в тёмный провал метехского коридора…

Пока усаживали Кията в фаэтон, пока коляска ковыляла по грязным тифлисским дорогам, он беспрестанно просил не разлучать его с сыном. Кията уговаривали, чтобы не беспокоился: везут его к князю Бебутову, к младшему сыну Карашу. Там больного хана ожидают тёплая постель и уход.

Дом князя стоял на взгорье. Ниже — от балкона до самой Куры — золотились оголённые виноградные лозы. Фаэтон въехал в широкие ворота и остановился во дворе, где на верёвках висело бельё, а около конюшни грузины чистили лошадей.

Старый князь, в чёрном с золотыми пуговицами архалуке и шапке-асечке, приветливо встретил старца. Ласково обнял его и с помощью слуг проводил в спальню. Кият смотрел вдаль невидящими глазами, плакал тихонько и жаловался: