Кен Фоллетт - Гибель гигантов

— Да я почти не выходила. Я ждала тебя.

— А как наш постреленок? — Вовка спал в уголке.

— Скучает по своему папке.

Сам он не настаивал, чтобы Вовка звал его папой, но согласился, раз этого хотела Катерина. Вряд ли они когда-нибудь увидятся с Левкой, — уже три года, как тот уехал, и от него ни слуху ни духу, — так что ребенок может никогда не узнать правды, да так, наверное, и лучше.

— Жаль, что он спит, — сказала Катерина. — Он всегда так радуется тебе.

— Еще увидит меня утром.

— Сможешь остаться на всю ночь? Как хорошо!

Григорий сел, и Катерина, опустившись рядом на колени, помогла ему снять сапоги.

— У тебя усталый вид, — сказала она.

— Я в самом деле устал.

— Давай же ложиться. Уже поздно.

Она стала расстегивать его рубашку. Он расслабился и дал ей себя раздеть.

— Генерал Хабалов спрятался в Адмиралтействе, — сказал он. — Мы боялись, что он отобьет вокзалы, но он даже не попытался.

— Почему?

— Струсил, — пожал он плечами. — Царь послал Иванова с войсками занять Петроград и установить военную диктатуру, но солдаты взбунтовались и из экспедиции ничего не вышло.

— И что, прежние власти просто сдались?

— Похоже что так. Странно, правда? Но возвращения к старому уже не будет.

Они легли: Григорий в исподнем, Катерина — в сорочке. Она никогда перед ним не раздевалась. Может, считала, что ей есть что скрывать. Он мирился с этой странностью, хоть и не без сожаления. Он обнял ее и стал целовать. А когда их тела слились и она прошептала: «Я люблю тебя», — почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Потом, уже в полусне, она спросила:

— А что же дальше?

— Будет учредительное собрание, делегатов на него будут избирать, используя четыре принципа голосования: всеобщее, равное, тайное и прямое. А пока что Дума создает Временное правительство.

— А кто будет там главным?

— Львов.

Катерина села на постели, не прикрывая голую грудь.

— Князь?! С какой стати?

— Они говорят, чтобы обрести доверие всех классов.

— К черту классы! — от возмущения она сделалась еще прекраснее, лицо пылало, глаза сверкали. — Революцию совершили рабочие и солдаты, так зачем нам еще чье-то доверие?

Этот же вопрос беспокоил и Григория, но ответ казался ему убедительным.

— Нам нужны предприниматели, которые вернут к жизни предприятия, поставщики, которые восстановят снабжение продуктами, торговцы, которые снова откроют лавки.

— А как с царем?

— Дума ждет, что он отречется от престола. Они послали к нему в Псков двух депутатов с этим требованием.

— Отречется? — Катерина широко распахнула глаза. — Царь? Но тогда прежней жизни конец!

— Да.

— А разве так может быть?

— Не знаю, — сказал Григорий. — Завтра увидим.

В пятницу в Екатерининский зал Таврического дворца набилось две, а то и три тысячи человек, среди которых были несколько женщин. В воздухе стоял крепкий запах табачного дыма и немытых солдатских тел. Все ждали известий из Ставки.

Нередко дебаты прерывались сообщениями, часто вовсе не срочными: какой-нибудь солдат сообщал, что его батальон создал комитет и арестовал полковника. Иногда это были даже не сообщения, а речи, призывавшие защищать революцию.

Но когда седой прапорщик с раскрасневшимся лицом, задыхаясь, с листком бумаги в руке вскочил на трибуну и попросил тишины, Григорий понял, что на этот раз будет что-то важное.

Громко и медленно тот сказал:

— Царь подписал документ…

После первых же слов толпа зашумела. Оратор заговорил громче:

— Отречение от престола…

Крики перешли в рев. Григорий чувствовал, что нервы натянуты до предела. Неужели это в самом деле произошло? Неужели мечта сбылась?

Прапорщик поднял руку, ожидая тишины. Он еще не все сказал.

— И по причине слабого здоровья его сына Алексея он называет своим преемником младшего брата, великого князя Михаила.

Радостные крики сменились гневными воплями.

— Нет! — закричал Григорий, и его голос потонул в тысячах других.

Когда несколько минут спустя в зале стали успокаиваться, еще более грозный рев донесся снаружи. Должно быть, новость сообщили и толпе за стенами дворца, и там ее встретили с таким же негодованием.

— Временное правительство не должно на это соглашаться! — сказал Григорий Константину.

— Не должно, — согласился Константин. — Давай пойдем и скажем им это.

Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет — но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении.

Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности.

— Дерьмо собачье! — проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось.

Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал:

— Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства!

Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал:

— А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета!

— Хорошо-хорошо, — устало сказал Керенский.

Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать.

Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом — только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб.

Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах.