Кен Фоллетт - Гибель гигантов

Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил:

— Что вы желаете мне сказать?

— Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть.

— Ах вот как, — сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше.

Керенский не утратил присутствия духа.

— Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, — ясно и твердо заговорил он. — К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем — гражданская война.

— О боже, — тихо сказал Михаил.

Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? — подумал он. — Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона».

Милюков, сверкая моноклем, произнес:

— Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия — единственный символ государственной власти, привычный для масс.

Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал:

— Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату.

Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая — и правильно, — что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами.

Вернулся Родзянко.

— Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, — сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. — Я сказал, что не можем, — заключил Родзянко.

— И?.. — сказал Керенский.

— Он сейчас придет.

Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал.

Наконец Михаил сказал:

— Я решил не принимать верховную власть.

Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых.

Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал.

«Мы этого добились, — думал он. — Мы совершили революцию. Мы свергли царя».

В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе.

Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод.

Отто поднял бокал.

— Что ж, попрощаемся с российским царем! — сказал он.

— Отец, ты меня удивляешь! — раздраженно сказал Вальтер. — Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат?

Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке.

— Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить.

— Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, — сказал Конрад.

— И что вы о нем думаете? — спросил Вальтер.

За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала:

— Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон.

— Это трагедия наследственной монархии, — ответил Вальтер и повернулся к отцу. — Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России!

— Демократии?! — саркастически отозвался Отто. — Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр — аристократ с либеральными взглядами.

— Как вы думаете, — спросила Вальтера Моника, — может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир?

Это был актуальный вопрос.

— Надеюсь, — сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. — Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту.

Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру.

— Давайте за это и выпьем, — сказала она.

В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин.

Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер.

— Смотрите, дожила! — сказал он.

— Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил.

Мортимер разлил джин по столовским плошкам.

— Ну что, за революцию, мать ее! — сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой.

У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно.

Когда они запели «Красный флаг», [21] Песня «Красный флаг» была написана ирландцем Джеймсом О’Коннелом. Долгое время была неофициальным гимном лейбористов. из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее.

— А ну-ка тихо там, в окопе! — крикнул он.

Пение не сразу, но стихло.

— Мы празднуем свержение царя в России, — сказал Билли.

— Он был законным монархом, — сердито сказал Фиц. — А те, кто его лишил трона — преступники! Отставить пение!

— Он был тираном, — сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. — И у всех цивилизованных людей сегодня праздник.

Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось.