Давид Бергельсон - Отступление

Что доктор хотел? Может, думал польстить Хаиму-Мойше в присутствии Хавы? Или просто это была его манера, привычка притягивать к себе людей, приобретать в Ракитном почитателей, чтобы все забыли об усталости, которая не проходит, и о жене, которая бросила его, несмотря на все его достоинства…

Хаим-Мойше чувствовал себя неловко. Он не знал, что сказать. Он только что пришел из леса, где удачно провел день, хотя и немного беспокойно. Он писал. А теперь вот неожиданно столкнулся с Хавой Пойзнер нос к носу. Ничего странного: он все утро думал о ней и о Мейлахе, а теперь, придя в город, сразу ее увидел. Ее стройная, гибкая фигура, как всегда, покачивалась на высоких каблуках, слегка прогнувшись, как на ходулях, а глаза были совсем не такие выпуклые, какими казались издали. Но действительно, они были большие, и в их глубине светились хитрость и ум. И каждый раз, когда они на него смотрели, ему приходилось отводить взгляд, так сильно ее глаза напоминали ему о нем самом, о Хаиме-Мойше, и о его первом дне в Ракитном, о мертвом Мейлахе, даже о лампе, которую она зажгла в доме Мейлаха на второй день после его смерти.

— Мейлах был близок к рабочим?

— А?

Хаим-Мойше вдруг словно проснулся. И когда проснулся, увидел, что доктор Грабай о чем-то задумался, что они втроем шагают по улице вниз, к рынку, и что слова «Мейлах был близок к рабочим?» произнесла Хава Пойзнер; она задала вопрос неслучайно, может быть, желая его удивить, застать врасплох.

— Да, — ответил он до странности просто, не повернув головы в ее сторону, — его за это сослали на два года.

— Ну, а потом? Поселился в Ракитном?

— Потом? — На этот раз он посмотрел на нее. — Потом Мейлаху стало обидно, что он чуть-чуть не дотянул стать большим человеком.

И вдруг он почувствовал недовольство собой. Из-за того что отвечает слишком просто, буднично, и слишком умно. Недовольство, что его чувство к ней, Хаве Пойзнер, — такое давнее, привычное, унаследованное от Мейлаха и много раз пережитое во сне. Он заметил, что к ним подходит родственник мадам Бромберг, студент, и быстро простился, затем, помрачневший, пошел обратно к дому Мейлаха.

Что, собственно, он делает здесь, в Ракитном?

Он хочет довести до конца то, что начал, вот и все. Он собирался прожить пару месяцев у Ицхока-Бера в лесу и проверить, способен ли он провернуть одно дело… Но тут от матери Мейлаха, вдовы, стали приходить тревожные письма: с нее дерут три шкуры в сберегательной кассе, куда она положила для Мейлаха немного денег. В каком-то смысле это теперь обязанность Хаима-Мойше: он должен переписать все, что осталось в аптеке, и найти покупателей на инвентарь и медикаменты. Только после этого он сможет осуществить то, что задумал.

Он трудился в аптеке Мейлаха каждый день, не меньше двух часов, открывал только один ставень и сортировал товар.

Часто, забывшись, он начинал рыться в бумагах Мейлаха, которые лежали в ящике стола во второй, меньшей, комнате; с огромным интересом читал письмо за письмом, перебирал их, снова принимался за чтение. Оказалось, одно время Хава Пойзнер писала Мейлаху отовсюду, куда бы ни уезжала. Мейлах тогда был, можно сказать, маленьким царьком. Но Хава Пойзнер так замысловато подписывалась, что ни одна живая душа не догадалась бы, чье это письмо; она будто не верила в собственную преданность Мейлаху и боялась, как бы эти письма потом ей не повредили. Получается, однако, что мягкое обращение Мейлаха с не слишком красивой, молчаливой Этл Кадис — не более чем притворство или долг жениха? Как же на это смотреть?

Теперь понятно, почему Ханка Любер так обиделась, когда он, Хаим-Мойше, показал ей письмо с кусочком китового уса и спросил:

— Думаете, это письмо Хавы Пойзнер?

— Подождите, — побледнела она тогда, — разве я это говорила?

Сдержанная, прекрасно воспитанная Ханка могла побледнеть и серьезно обидеться только потому, что ее заподозрили в способности сболтнуть лишнее, выдать тайну… Его вдруг потянуло к ней, захотелось помириться, завести, как раньше, долгую беседу и заодно выведать еще несколько мелочей о Мейлахе и Этл Кадис.

Он направился в роскошный дом Ойзера Любера, но ее не застал. Она уехала с маленьким Мотиком на их красную, четырехэтажную мельницу в полуверсте от города. Эта мельница скоро будет вырабатывать электроэнергию для всего Ракитного. Ойзер Любер все еще находился в Киеве, из-за его затеи с электричеством ему надо было проследить за отправкой оборудования, и в доме не было никого, кроме служанок. У Ханки в комнате, на песцовой шкуре возле кровати, валялись игрушки Мотика, а на инкрустированном столике лежал альбом, в котором было написано, что жизнь — это море: «Море милых, изящных безделушек и радостной скрытой жажды».

Хаим-Мойше постоял немного у столика, снова полистал альбом и отправился назад в тесную аптеку Мейлаха.

А потом пришел новый день, будничный, жаркий. Полуденный воздух дрожал в конце улицы, среди объеденных коровами и козами молодых деревьев, и дома сморило жарой, но в них скрывалась прохлада и, наверно, женщины перебирали смородину. На улицах — ни одной телеги.

Иногда пробежит по голубому небу проворное облачко, а по земле пробежит тень за ним следом, проскользит по улице и рыночной площади. Убегает праздничное золото, наползает будничная тень. Так и на сердце случается: праздничное золото уходит, а будничная тень заступает ему на смену.

Соседка вяжет чулок на крыльце и косится влево, на аптеку Мейлаха; заметила, что аптека уже несколько дней не заперта. В конце концов она приходит и застает там Хаима-Мойше. Он в новом костюме, стоит среди высоких зеркальных шкафов, которые глядят сурово и задумчиво, будто в трауре. Он взвешивает лекарства, записывает в книжечку и раскладывает их по пакетикам.

— Смотри-ка, — удивляется женщина, — а я думаю, кто это здесь.

Хаим-Мойше, в белых нарукавниках, бросает на нее единственный взгляд: ему некогда, он занят. Но едва женщина уходит, снова звякает колокольчик на двери, и появляется Хава Пойзнер. Ее стройная фигура, как обычно, слегка наклонилась на высоких каблуках. Она в белой гарусной кофточке, на голове платок; одеться проще, кажется, уже невозможно. Так одеваются, когда собираются к своему, близкому человеку.

— Не помешаю? — спрашивает она с порога.

И улыбается, а глаза, как всегда, вызывающе умные и удивленные. От растерянности Хаим-Мойше не слышит, что она сказала, смотрит с недоумением и не знает, что делать. Когда он приходит в себя, Хава уже сидит на табуретке, которую он протер для нее от пыли носовым платком. А Хаим-Мойше все стоит перед ней, готовый услужить, и мнет платок.

— Да бросьте вы его, — говорит она, улыбаясь.