Давид Бергельсон - Отступление

Это ее обычный голос. В глазах — обычная насмешка. Только когда она приказывает бросить запачканный пылью платок, только тогда Хаим-Мойше замечает, что сжимает его в кулаке. Он чувствует себя виноватым и подчиняется.

— Ах да, — говорит он. И отшвыривает платок.

Сначала кажется, что ее визит — дерзкая выходка, не более. Он означает: «Вот сейчас, средь бела дня, она затеет интригу».

Но Хаим-Мойше видит: ее глаза вдруг сделались задумчивыми и глубокими. Она осматривается в аптеке так, словно вернулась домой после долгого отсутствия.

— Кажется, я тут когда-то что-то покупала…

При этих словах она встает и пытается пройти в глубь комнаты.

Внезапно Хаим-Мойше ее перебивает.

— Кажется, вы тут когда-то что-то покупали, — говорит он, — и забыли заплатить.

— Да, именно так, — соглашается Хава Пойзнер, удивляясь, словно не верит, что он, Хаим-Мойше, это сказал. — Кажется, покупала и забыла заплатить.

Она опять садится на табуретку и с минуту сидит, опустив голову. Похоже, на душе у нее стало тяжело, очень тяжело. А Хаим-Мойше смотрит на нее и молчит. Он помнит о ее письмах, которые лежат у Мейлаха в столе. Никогда он не помнил их так ясно, как сейчас, когда он смотрит на нее; они лежат там, перевязанные и сосчитанные.

— Вы еще останетесь здесь, в аптеке?

Хава Пойзнер спрашивает и по-прежнему задумчиво глядит куда-то вниз, под стойку.

— Нет.

Хаиму-Мойше больше нечего тут делать, он готов идти. Быстро закрывает конторку и запирает на замок наружную дверь. Он провожает Хаву Пойзнер до центра города. Шагает с независимым видом — надо выдержать искушение женскими чарами. На площади путь им пересекает комиссия, которая следит за чистотой в городе. Во главе комиссии доктор Грабай. Он идет не спеша, тяжело ступая, лицо измученное, то ли потому, что не поспал днем, то ли из-за вечных еврейских горестей. Сейчас он очень занят, но, встретив Хаву Пойзнер и Хаима-Мойше, вежливо приветствует их кивком головы. На мгновенье в его больших серых глазах мелькает испуг, словно его резко разбудили, но тут же они снова вспыхивают, и лицо улыбается всеми морщинками. «И умен же я, — говорит его улыбка. — Как тысяча чертей умен, все понимаю, и дай вам Бог здоровья».

Пройдя, он оборачивается и снова улыбается, но никто ему не улыбается в ответ, ни Хава Пойзнер, ни Хаим-Мойше. Они уже приблизились к новому дому Азриэла Пойзнера. Останавливаются возле высокого крыльца, огромного, как открытая веранда, и будто ждут, что кто-то из них вот-вот заговорит.

Так они с минуту стоят в ожидании, но никто не произносит ни слова. Мимо бредет мальчишка, смущенно глядит на них, тихонько хихикает, они же не обращают на него внимания.

— Надеюсь, вы зайдете, — наконец говорит Хава Пойзнер и опять смотрит на него с умной улыбкой в глазах — вызывающе хитрых глазах.

— Да, — растерянно отвечает Хаим-Мойше, — конечно.

Но продолжает стоять, о чем-то задумавшись; она входит в дом, а он провожает ее взглядом и вспоминает: там, в лесу у Ицхока-Бера, он написал, что каждый раз, когда он ее видит, ему почему-то хочется скорее совершить то, что он замыслил. Сейчас он должен вернуться в лес и приняться за дело.

Итак, Хаве Пойзнер больше незачем отпираться, незачем молчать. Ее карты раскрыты. Все Ракитное знает, что ее Прегер все вечера проводит у забора перед заезжим домом недалеко от площади и гладит ручки служанке Хайке. Было время, Хава любила Мейлаха, и все Ракитное гадало, что из этого выйдет.

— Мейлах, — судачили, — собирается жениться на Этл Кадис, а стоит Хаве Пойзнер послать ему записочку, чтоб он к ней пришел, так он и идет, а? Идет ведь!

Тогда Хава Пойзнер нарочно надолго уехала из дома, чтобы писать Мейлаху красивые письма. А потом случилось чудо, и у чуда было имя: Деслер; Деслер с торфоразработок и берижинецкой пивоварни, говорят, он инженер, богатый, очень богатый. Но при чем тут он, Хаим-Мойше? Какое это имеет к нему отношение?

Он ускорил шаг: «Тот, кто приехал в Ракитное ради великого дела, должен идти быстрее».

В полдень он вернулся в лес, в свою комнату, но ни к чему не смог приступить: «Тьфу, черт! В этом Ракитном только время терять».

Сквозь распахнутые окна пекло солнце. Он опустил короткие красные занавески и, как был в белых нарукавниках, прилег на кровать, но занавески не спасали от горячих лучей. В дом проникала пустота бесконечного, жаркого летнего дня и солнца, раскалившего лес, пустота серой обыденности, которая тянется сюда вдоль всех дорожек и тропок из города Ракитного.

Что за пустой, серый город! И как ты здесь жил, Мейлах?

Вот он, Хаим-Мойше, стоит там, у плотины, на самой окраине Ракитного — представляет он себе — и видит, как вдали, на улице, обыденные тени гонятся за обыденным золотом. И сам город — высохший, старый, унылый и мертвый. Матери пичкают детей яйцами и потеют. Отец-лавочник, люстриновый отец, стоит на пороге большого магазина и припоминает, сколько пар валенок для зимы заготовлено у него на чердаке, покашливанием прочищает легкие и перекладывает клочки ваты из одного уха в другое. И надо же, Мейлах часами мог сидеть на крыльце с этим богатым лавочником и вести с ним разговор. Так рассказывает Ицхок-Бер.

— А что вы думаете? — однажды улыбнулся ему Мейлах смущенно. — Два года в ссылке — не просто так. Можно и из этого кое-какую науку извлечь.

Однако лавочник не верит в такую науку.

— Да ну! — отвечает он, почесывая бороду.

И все припоминает, сколько валенок у него на чердаке. Он зевает, но Мейлах не перестает улыбаться…

— Все же, — говорит он тихонько, — все же надо согласиться, что не для всех людей заработок — это главное…

Азриэл Пойзнер не спешит соглашаться.

— Да ну! — говорит он и опять зевает. — Ерунда это.

Вдруг подходит заведующий Прегер. Он сразу ухватил суть разговора. Этого люстринового папашу он давно недолюбливает. Прегер вызывающим жестом прижимает к переносице пенсне и говорит:

— Может, — говорит, — реб Азриэл Пойзнер хоть с чем-нибудь согласится? Может, он согласится, что у кого-нибудь… да вот, например, хоть у Ойзера Любера денег побольше будет, чем у него?

Прегер доволен. Он уверен, ему удалось поймать лавочника, тому нечего возразить. Он смотрит, как лавочник снова вытаскивает из уха клочок ваты, заталкивает в другое и пожимает плечами. Все-таки ему придется согласиться. Но Азриэл Пойзнер только отмахивается. Он спокоен, совершенно спокоен.

— Да ну! — говорит. — Кто там считал, сколько у Ойзера Любера…

…………………….

Так вот…

Вдруг Хаим-Мойше вспомнил лицо Мейлаха:

— Так что же, Мейлах, ты хотел этим сказать?

— Да ничего, Хаим-Мойше. Что любой лавочник считать любит.

— А ты все улыбаешься, Мейлах?