Давид Бергельсон - Отступление

Так вот, тогда у них все и началось, у Хавы Пойзнер и Деслера, с этого доброго дела. Чувства возникли, так сказать…»

Что это с Хаимом-Мойше? Ему будто не по себе. Он почти не слушает. Остановился посреди улицы и не сводит глаз с площади и магазина Азриэла Пойзнера. Там, в переулке возле магазина, показалась фигура девушки в белом, с зонтиком в руке. Дважды мелькнула. Похоже, это Ханка Любер. Уже направилась сюда, но почему-то передумала и повернула обратно. Кажется, Хаим-Мойше смотрит именно туда. Нет, нет, он просто ждет, что из Берижинца, наконец, появятся две телеги, Залкер должен прислать их за инвентарем и лекарствами из аптеки Мейлаха.

— Странно, — говорит, — они еще вчера должны были прийти.

И вдруг, что-то вспомнив, извиняется перед Прегером. Ему срочно надо в аптеку. Он там кое-что забыл.

Но ведь Прегер никуда не торопится. Он с удовольствием проводит Хаима-Мойше.

В аптеке все уже запаковано, сложено посредине комнаты и готово к погрузке на телеги, которые должны прийти из Берижинца. Зеркальные шкафы обернуты рогожей, на полу штабелями ящики. Прегер вспоминает мятные лепешки, которые брал у Мейлаха после пьянки, чтобы перебить запах перегара.

— Отменные лепешки…

Хаим-Мойше не отвечает. Вынимает содержимое из стола и укладывает в отдельный ящик. Хаим-Мойше быстро перебирает бумаги, что-то ищет. В ящик летят кипы писем, большой кошелек, пара записных книжек. Но вот ему на глаза попался маленький пакетик, и он быстро спрятал его в карман брюк. Теперь все готово. Хаим-Мойше заколачивает ящик с письмами Мейлаха и просит Прегера напомнить агенту Залкеру, что этот ящик отдельно, он к остальным отношения не имеет.

После этого Прегер двое суток валялся на жестком диване у себя в комнате и ждал чуда: «Хоть бы кто-нибудь пришел».

Но пришел только портной Шоелка, он думал застать здесь агента Залкера. Какой-никакой, но все же гость. Они начали пробовать старку Зайнвла, так, по чуть-чуть, несерьезно, но понемногу втянулись. Так и провели добрые сутки.

И Прегеру, как обычно после длительной пьянки, стала ненавистна жизнь в Ракитном. Захотелось уехать, все равно куда. Он опять лежал на диване и думал о себе, о Хаве Пойзнер и еще о различных способах, с помощью которых можно выйти из всяких особо неприятных положений. Думал он об этом не применительно к себе, а так, вообще. На ум пришло полотенце, обычное длинное полотенце, которое висит на крюке, вбитом в потолок, и пакетик, маленький пакетик с этикеткой, а на ней черный человеческий череп и перекрещенные кости. Где же он, Прегер, совсем недавно видел такой пакетик? Он пытался вспомнить — но не мог.

Через пару дней пришел агент Залкер. Нужно было сказать ему о ящике, который стоит в комнате Мейлаха отдельно и не имеет отношения к инвентарю с медикаментами. Тут-то Прегер и вспомнил, как Хаим-Мойше быстро спрятал подобный пакетик в карман. Вспомнил, и сам себе не поверил.

Хаим-Мойше вернул Хаве Пойзнер все ее вещи, которые нашлись у Мейлаха. Так потом утверждала Эстер Фих.

— Зачем они будут, — якобы сказал он, — валяться в лесу у Ицхока-Бера? Ему, Хаиму-Мойше, они не нужны.

Потом Хаим-Мойше ходил по всему городу, его встречали то тут, то там, и вид у него был такой, словно он уже собирает чемоданы, готовится к отъезду и торопится побыстрее закончить все дела. Он побывал в старом городе, заглянул к Фишлу Рихтману, который когда-то учился с ним в хедере, потом пытался стать экстерном, а теперь, как его тесть, торгует мешками.

— Что у тебя нового, Хаим-Мойше? — спросил Фишл Рихтман. Он сидел в своем доме, доставшемся ему по наследству, держал на руках ребенка и ждал жену, которая ушла в гости в новый город. — Не напрасно побывал в Ракитном?

Хаим-Мойше ответил, что, пожалуй, напрасно.

— А как ты думаешь, Фишл? — спросил он. — Что хорошего я мог тут сделать?

Кажется, это его немного беспокоило. Он встал и начал шагать по комнате из угла в угол. Выслушал от Фишла множество городских новостей и поспешил обратно, в лес, в свою комнату.

— Главное — это беспокойство, Мейлах.

И еще:

— Ты готов, Мейлах?

— Готов, Хаим-Мойше.

— Тогда пойдем, Мейлах. Пора держать ответ.

…………………….

— Даже если Ицхок-Бер хотел что-то сказать своей немой серьезностью, то не поддержать тебя, Мейлах, а, наоборот, возразить. Ведь он еще в молодости с Богом поссорился. Так зачем деликатничать с этим непризнанным миром? Почему ты улыбаешься, Мейлах?

Напротив, на некрашеном комоде, стоит маленькая статуэтка Мейлаха и улыбается смущенной улыбкой. Хаим-Мойше видит ее, сидя на кровати, и ему становится не по себе: сколько фанатизма! Сколько упрямства в доброте Мейлаха!..

— Ты тоже не признаёшь этого мира, Мейлах? Почему ты так тихо ушел? Наоборот: уходя, надо так сильно хлопнуть дверью, чтобы дом задрожал и малые дети проснулись.

Но Ицхок-Бер стар и слаб. Он не знает, как хлопнуть дверью, и несет ярмо человека, еще в молодости поссорившегося с Богом. По вечерам, после расчета с пильщиками, после ругани с праведницей-женой и вторым, молодым, кассиром, которого он считает нечистым на руку и поэтому не доверяет ему кассу, он приходит сюда, к Хаиму-Мойше. Ицхок-Бер входит, спрятав руки в рукава. Ему грустно, он в трауре по Богу, которого он похоронил. Он ничего не говорит. Прислоняется спиной к стене и так стоит в темноте часами, страдает, молча требует, чтобы он, Хаим-Мойше, «раскрылся»… Это означает: я, Ицхок-Бер, начал, а ты, Хаим-Мойше, обязан закончить. Это твой долг.

Но что он, Хаим-Мойше, может сделать?

Прегер утверждает, что он не должен плевать за Мейлаха. «Пускай тот, — говорит, — сам за себя плюет».

Да, странно — он никого не признаёт, этот Прегер.

Прегер плюет сам за себя. Позвал агента Залкера и портного Шоелку и пьет с ними:

— За то, чтоб лопнули все приличные люди!

Теперь же он, Прегер, ходит по городу и всем рассказывает, что к нему давеча приходил Хаим-Мойше.

— Целый день, — говорит, — у меня просидел.

Так передает Фишл Рихтман.

Его спрашивают:

— Прегер, а что вы думаете про Хаима-Мойше?

Тогда он тремя пальцами с серьезным видом прижимает к переносице пенсне и отвечает: главное, что он, Хаим-Мойше, тоже недовольный.

— Благодаря недовольным, — говорит он, — у мира остается надежда.

Но Аншл Цудик никак не может с этим согласиться; он среди тех, кто стоит на площади вокруг Прегера и слушает, как тот несет всякую чушь.

— Ну а если агент Залкер, — возражает он, — недоволен своей женой и если портной Шоелка хочет чернявую Лейку, но не может ее уломать, значит, тогда у мира остается надежда?

Он скептик, Аншл Цудик, и пару лет провел в Палестине; он вообще не верит, что в диаспоре можно что-то построить.