Оливье Блейс - Торговец тюльпанами

— Тюльпан… — произнес он, помолчав, чтобы освоиться с новым словом.

— И какой! Это Admirael Van Engeland в сто шестьдесят гранов. [11] Единицей измерения веса луковицы тюльпана был гран, взятый из «аптекарского веса» — системы мер массы, употреблявшейся при изготовлении лекарств. Гран (от лат. granum — зерно) в России был равен 62,209 мг, в системе английских мер гран торговый, аптекарский и тройский (для взвешивания драгоценных камней и металлов) равен 64,8 мг. Через три недели его цена на рынке в Хоорне [12] Старинный портовый город в 35 километрах к северу от Амстердама. В центре Хоорна стоит каменный дом, на фасаде которого вырезаны три тюльпана: летом 1633 года этот дом был продан за три луковицы редкого сорта. Именно это событие считается началом тюльпаномании. удвоится, через год возрастет пятикратно. Ты можешь выбирать: выждать время, чтобы перепродать эту луковку, или сразу же ее продать и вложить вырученные деньги в менее ценные. Тебе решать, Виллем ван Деруик!

Юноша ровно ничего не понял, однако притворился, будто страшно обрадован подарком, грязной луковицей, и рассыпался в благодарностях, а пока Паулюс шарил в кошельке, любезно предложил заплатить за обед и вытащил горсть монет, к которой ему пришлось прибавить еще вторую — денег не хватило. «С удовольствием!» — воскликнул он, когда Паулюс предложил встретиться снова, но от ректорской кареты отказался. «Вот моя лошадь!» — соврал Виллем, показав на привязанную перед таверной кобылу, для большей убедительности схватился за повод и даже сделал вид, будто садится в седло, но стоило карете свернуть за угол, тут же вернулся к обычному пешеходному состоянию, к своей обычной походке, унаследованной от отца. Ах, как не подходила эта быстрая, легкая, даже танцующая поступь к новым, еще неразношенным военным сапогам, в которые он обулся ради этой встречи и которые безбожно ему жали. Сунув руку в карман, он нащупал подарок регента и яростно запустил им в вывеску меховщика.

— Пошел к черту, тюльпун, тюльпон, или как тебя там!

Однако, не пройдя и нескольких шагов, пожалел о своем поступке. А вдруг Паулюс прав? А вдруг на этом деле можно нажиться? Виллем вернулся назад и стал искать луковицу в канаве: сначала пытался поддеть комочек, если он там есть, кончиком палки, затем носком сапога, в конце концов — став на колени и шаря по грязи руками. Он вымазался с ног до головы, но уже не обращал на это внимания, а любопытные, подглядывавшие за ним из окошек, раздумывали, что делать: позволить этому ненормальному и дальше маяться дурью или позвать стражу.

В то самое мгновение, когда его пальцы нащупали в тине круглый предмет, рядом остановился экипаж, и Виллем едва не лишился чувств, узнав карету ректора. Дверца приоткрылась, из темноты к нему потянулась рука в перчатке.

— Садись! Так я и знал, что ты здесь.

Виллем, не в силах выговорить ни слова, подошел к уличному фонарю. Стало видно, что его одежда заляпана грязью.

— Вот грязнуля! Ты что, хотел в таком виде идти домой? Да еще и без фонаря! Попадись на пути дозор — тебя наверняка бы оштрафовали! Где ты живешь?

— Отсюда прямо, на расстоянии двух выстрелов из лука!

— Ну так садись, я тебя отвезу.

Виллем принял приглашение, но руки Паулюса не коснулся. Внутри — в уютной кабинке светлого дерева, отделанной бархатом, что придавало ей сходство с роскошным альковом, — он забился в угол, подложив под себя руки, чтобы все тут не измазать. Напрасная предосторожность: едва карета тронулась, хозяин придвинулся к нему вплотную, навалился всем телом, и это сильно смутило юношу.

— Сударь, мне кажется, здесь для двоих тесно, я лучше пешком…

— Сиди, дурак! Тебя арестуют, уже дали сигнал тушить огни!

— Вы… вы меня придавили!

— Ну так что — разве не приятно прижаться друг к другу в ночной прохладе?

В голосе Паулюса, когда он произносил эти неясные слова, зазвучали новые нотки — нежные и опасные. И, хотя его лицо было скрыто в тени, по неровному дыханию Виллем догадывался, что у хозяина кареты комок в горле и подбородок дрожит и что это признаки волнения — нарастающего, пугающего, хотя еще необъяснимого.

Он попытался найти другую отговорку:

— У меня одежда в грязи, я боюсь вас запачкать!

— Тогда почему бы ее не скинуть?

Почувствовав руку регента на своей ляжке, Виллем вскрикнул и дернулся.

— Ну, полно! Неужели тебя и поцеловать нельзя?

— Мужчине?

— Сиди спокойно! — лихорадочно шептал Паулюс. — В нашем мире за все надо платить, и это — цена моей помощи!

— Умоляю вас, господин регент!

Провидение пришло ему на помощь, промелькнув за окошком двумя рядами свечей — Виллем узнал освещенный фасад сиротского приюта по соседству с их домом.

— Стой! Я приехал, — закричал он.

Карета остановилась. Кучер спрыгнул с козел и открыл дверцу. Паулюс отодвинулся в глубину и, все еще тяжело дыша, очень недовольным голосом принялся выговаривать спутнику:

— Послушай, мальчик… я ведь предложил отвезти тебя домой, почему же ты хочешь вылезти здесь, в роскошном квартале, где в богатых домах живут богатые люди? Ты ведь говорил — твоя семья прозябает в бедности?

Виллем растерянно уставился на Паулюса: как он может после всего, что произошло, говорить с ним так надменно? Ему захотелось выскочить сразу же, не попрощавшись, — кому охота задерживаться в берлоге с медведем? Но юноша тут же представил себе последствия: враждебность ректора, упреки отца и — что хуже всего — упущенный случай, на какой больше и надеяться нечего. У него даже живот подвело, и, вопросительно глянув на свое отражение в стекле, он принял решение, которое напрашивалось само собой.

— Ты мне солгал? — не унимался Паулюс, раздирая пятерней липкие от пота волосы.

Сделав над собой огромное усилие, Виллем проговорил слабым голосом:

— Ни словом. Вот наш дом, на углу Крёйстраат.

Отодвинув плотную занавеску, Виллем показал пальцем на здание, но ректор, выглянув в окно, ничего в темноте и за дождем не разглядел. И все же у него создалось впечатление, что ограда прочная, вокруг шумят листвой старые деревья с птичьими гнездами, а за ними поблескивает сквозь дым из трубы что-то похожее на конек мокрой от дождя крыши.

— Гм… выглядит неплохо. Так ты здесь живешь? Небось — в каморке под лестницей, в каких помещают кухарок?

— Да нет же! Весь дом наш.

— Как?! Ты хочешь сказать… он принадлежит вам?

— По закону и на деле.

Возвращая пуговицы в петли, Паулюс обдумывал эту любопытную новость.

— Ну что ж, хорошо, если народ теперь устраивается получше… Я вот, хотя у меня в кубышке двенадцать тысяч гульденов, а в городе — восемь домов, живу в особняке вполовину меньше твоего.

Он снова вытащил часы.