Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая

Санблер, из осторожности напринимавший личного участия в поисках, каждый вечер осведомлялся у Обмани-Глаза об успехах мнимого Лезорна. Но успехов не было никаких. Несчастный Бродар, попав в безвыходное положенной стараясь успокоить сообщников в конце концов заявил, будто он уже напал на след. Что касается другого дела, то он уверял, что принимает необходимые меры. А так как, напав на след, добычу можно выслеживать долго и трудно назначить определенный срок, к которому все меры будут приняты, то его и оставили в покое.

— Лезорн здорово сдал! — говорил Санблер.

— Нет, — возражал Обмани-Глаз, — он — продувная бестия. Просто хочет действовать наверняка.

Терзаемый страхом, Санблер старался забыться в разгуле. Он заманил к себе Виржини, дочь одного из расстрелянных на кладбище Пер-Лашез, но внушил ей такое отвращение, что она сошла с ума. Вырвавшись от него ночью, девушка в ужасе бежала куда глаза глядят, выкрикивая свое имя, словно последний призыв к небесам. Читатель уже знает, чем это кончилось…

Арестантки в тюрьме Сен-Лазар часто вспоминали о Виржини — ее трагическая смерть глубоко их взволновала. Клара не могла без слез слышать о бедняжке, погибшей в конце концов из-за нее, хотя Клара и не была в этом виновата.

Беглянка терялась в догадках, спрашивая себя, чем дядя объясняет отсутствие вестей из приюта? Какую еще ложь там придумали, чтобы его обмануть? Не приехал ли он уже в Париж? И Анна и Анжела обещали Кларе по выходе на волю передать от нее письмо дяде. Впрочем, Анна считала, что этого делать не следовало: подобно Филиппу, она думала, что, если бы Клару и приговорили за бродяжничество к нескольким месяцам тюрьмы, ей было бы здесь спокойнее, чем в любом другом месте. Тайну убежища девушки можно будет раскрыть лишь тогда, когда общественное мнение встанет на ее защиту и демократическая печать разоблачит преступников. А до тех пор Кларе лучше скрываться.

Как и Анжела, Клара усердно работала в мастерской, чтобы помочь подруге, а иногда — чтобы угостить стаканом вина какую-нибудь старуху со скрюченными от ревматизма пальцами, одну из тех, которые крадут с единственной целью — попасть за решетку и обеспечить себе кров на всю зиму. Таких немало и в Сен-Лазаре и в версальской исправительной тюрьме.

Последней сенсацией в камере была история бедно одетой женщины, которую засадили в тюрьму без всяких на то оснований. Возмущенная несправедливостью ареста, бедняжка, забыв обычную робость, так горячо и смело протестовала, что с нею произошел сильнейший нервный припадок, и ее в глубоком обмороке отправили в тюремный лазарет. В мастерской, где работали арестантки, только об этом и говорили.

— Какой позор! — восклицала толстая эльзаска, ставшая проституткой, когда любовник-подлец выгнал ее с ребенком на улицу. — О таком я еще не слыхивала! Эта женщина подняла платок, который уронила какая-то старая хрычовка, и позвала ее, чтобы отдать платок, а та, глухая тетеря, потребовала, чтобы бедняжку арестовали за воровство!

— Неужели, по-вашему, такое случается впервые? — спросила высокая женщина с осунувшимся лицом. — Так бывает сплошь и рядом. Разве мало теряют кошельков? А коли поднимешь, тебя отправляют в каталажку и говорят, будто ты украла…

— Да, — вмешалась третья, — они хотели бы, чтобы мы подавали им поноску, словно собаки. Уж если я что-нибудь нахожу, то оставляю себе. Только фартит не больно часто…

Ее большие круглые глаза бегали как у помешанной.

— Ну, не сердись, Волчица!

— Дуры вы все! — крикнула женщина с круглыми глазами. — Если я иногда что-нибудь и имела, так только то, чего мне добром не давали!

И она снова принялась за работу, сердито ворча.

— Это из другой оперы, голубушка, — сказала высокая худая арестантка. — Речь идет не о том, что мы сделали, а о том, чего мы не делали. Ведь именно за это нас всех сюда и засадили.

— Верно, верно! — хором подхватили арестантки.

В углу мастерской замелькали два полотняных крылышка: то был чепец надзирательницы, сестры Этьен. До нее донеслись голоса, хотя она и была погружена в чтение молитв вместе с несколькими лицемерками, тайком насмехавшимися над нею. Среди этих женщин находилась и кляча, иначе говоря, староста камеры, которая шпионила за всеми (в центральных тюрьмах старосту зовут овцой).

— Какой шум! — воскликнула сестра Этьен. — А что будет, если старшая надзирательница об этом узнает?

— Не узнает, если вы не скажете! — дерзко ответила высокая женщина с осунувшимся лицом.

— Послушайте, Анета, будьте же рассудительны! — убеждала сестра Этьен. — Вы же знаете, что я обязана сообщать обо всем, что тут происходит.

— Нечего сказать, славная обязанность — доносить на нас! Когда вы не заняты выполнением своего долга — вы куда лучше.

Клару поражало сходство между ее дядей и этой надзирательницей. Та же благожелательность, борющаяся с неумолимыми правилами; тот же фанатизм, заглушающий и голос сердца, и голос разума… «А вдруг дядя решит, что его долг — погубить меня ради спасения Эльмины?» — подумала девушка.

Русская (впрочем, ее имя и национальность никому не были известны, так как на допросах она хранила молчание) уже знала историю доверчивой Клары и ответила на ее мысль, нечаянно высказанную вслух:

— Да, ваш дядя это сделает, как сделал бы всякий, кто придерживается его образа мыслей.

Сестра Этьен о чем-то размышляла. Влечение к правде еще не совсем угасло в ее сердце, которому предстояло окончательно очерстветь. Суровый режим тюрьмы должен был иссушить и ее душу, превратить монахиню в холодную, бесчувственную мумию… Чтобы отогнать неприятные мысли, она направилась к группе, где работали Клара, Анжела и Анна. Остальные потихоньку возобновили разговор.

— Говорят, женщина эта надавала полицейским оплеух?

— Ого! Это, значит, бой-баба?

— Вовсе нет! Она смирная и совсем молоденькая. Ее муж, кажется, социалист. Ему хотели отомстить за то, что он досаждал правительству, и воспользовались для этого случаем с платком.

В другой группе опять, чуть ли не в тысячный раз, обсуждали смерть Виржини: как она бежала в безумии по улицам, как выбросилась в окно, как умерла, не переставая кричать: «Виржини! Виржини!»

— Вы тоже полагаете, что часто наказывают безвинных? — обратилась сестра Этьен к Анне, внушавшей ей некоторое уважение.

— Конечно.

Сестра Этьен задумывалась все больше.

— Скажите, почему вы отказываетесь назвать свое имя? — спросила она.

— Потому что мой долг — не делать этого, по крайней мере сейчас.

— Значит и вы верите, что есть долг?

— Да, но он заключается не в том, чтобы притеснять несчастных женщин.

— А как по-вашему, Анжела? — спросила сестра Этьен, волнуясь.