Анатолий Аргунов - Студенты. Книга 2

— Как ты-то, Николаич? Поседел, смотрю, и ты. Это твой сын? — Мишка показал на Виталика. — Да, весь в мать, не в тебя, хотя что-то мартыновское есть. Он, когда сегодня с мужиками рассчитывался за копку могилы, характер показал. Один мужик наехал было по нахалке, мол, маловато будет, парнишка, а твой возьми да и спроси:

— Сколько кубов выкопал?

Тот:

— Не считал.

А мужики, что рядом стояли, говорят, он и лопату-то в руках не держал, не то, что копал.

— А, понятно! — Парнишка подошел к мужику и кепку ему на нос натянул. — Времени в обрез и день сегодня не тот, а то бы за вранье по морде получил.

И под общий смех мужиков пошел с кладбища.

Савва Николаевич слушал и не слышал тех, кто пытался с ним заговорить. Он был в мыслях где-то там, далеко-далеко, в своем детстве. Вспомнил, как Леха приносил коробку патронов, доставал из сарая винтовку-обрез и заставлял Савву насаживать консервные пустые банки на частокол огорода. Потом, важно прицеливаясь, стрелял по ним, когда мимо проходил товарный поезд, чтобы звуки выстрелов не были слышны… Стрелял он хорошо и метко, редкие банки оказывались без дырки. Савва выкидывал простреленные банки и вешал новые, и все просил:

— Леня, а Леня, дай мне стрельнуть.

Тот отвечал: вырастешь, дам, а пока банки вешай.

Почему вспомнился сейчас этот эпизод из детства, а не другой, Савва Николаевич объяснить не мог. Вспомнился и все… В детскую память, видно, западают лишь сильные эмоции. А что может быть желаннее для мальчишки, чем стрельба из настоящего оружия. А вот курить брат не давал Савве; сам таскал украдкой у отца папиросы, курил, но Савве строго запрещал. «Закуришь, огнем в рот папиросу засуну. Понял?» Савва кивал головой.

И еще вспомнил сейчас Савва Николаевич давнишний тоже эпизод, но уже в более-менее серьезном своем возрасте. Савва ходил в седьмой не то в восьмой класс, когда брат вернулся из армии с Кубы, где он служил ракетчиком. Черный от загара и худой от малярии, как скелет. Болезнь после возвращения сильно донимала его еще несколько лет. Когда брат обнял Савву, то сказал: «Знаешь что, лучше бы еще пару лет отслужить, чтобы за тебя… Незачем тебе там быть. Но вот нельзя, говорят…»

Когда за столом все уселись и местный тамада предложил, чтобы первым сказал тост Савва Николаевич, тот не сразу собрался с мыслями:

— А что говорить-то?

Повисла длинная пауза. Виталий хотел уже, было, выручить отца, встал, но тот остановил его, сделав знак рукой, мол, садись, сынок, я сам…

— Тут мне на память приходят всякие воспоминания о брате, и вот, перебирая их, не нашел ни одного плохого…. — Савва Николаевич сделал паузу. — Мужчиной мой брат Леонид был при жизни, мужчиной и ушел… Светлая ему память! — Савва Николаевич выпил рюмку водки до дна, сел, оглушенный несуразностью действительности. Его вечно спортивного брата нет в живых. В это трудно поверить, и Савва Николаевич до сих пор не верил. Но сам же сказал о брате в прошедшем времени…

Слово взял какой-то мужчина, хорошо одетый.

— Не знаю, помнит ли меня Савва Николаевич, а я его отлично помню пацаном. Мы с Лешкой тогда в Питере вместе учились в ФЗО. Так вот какой случай был: пришел ко мне в гости Лешка, посидел минут с тридцать и ушел. Думаю, чего приходил? Сунулся в шкаф, а там моих новых штанов нет. Украл, думаю! Я к нему. А Лешка смеется, достает их из тумбочки: «Твои? На, возьми, мне не подошли. Мне играть завтра, штаны позарез новые нужны. А ты бы все равно не дал, вот позаимствовал», — и отдал мне брюки. А потом, когда он много выиграл, пришел за мной в общагу: пошли, говорит, в универмаг сходим.

Зачем? — говорю. Узнаешь. Пошли, магазин у нас рядом, почти за углом. Зашли, а Лешка подводит меня к отделу брюк и говорит продавщице: выберите самые хорошие брюки вот этому парню, и показал на меня. Я говорю, не надо, у меня и денег столько нет. А Лешка засмеялся: выбирайте, выбирайте, я заплачу. И купил мне брюки, как сейчас помню, за 27 рублей, импортные, из ГДР, до свадьбы в них ходил. Вот таким я запомнил Леху…

Потом еще и еще пошли воспоминания о доброте этого непростого человека, его брата.

Леонид, брат Лешка, неожиданно открылся Савве Николаевичу таким, каким он его почти не знал: кому-то купил брюки, кому-то, оказывается, подарил на свадьбу туфли, дал взаймы и не взял долг обратно. Помог убрать с дороги бандита, защитил слабого, не обидел сильного. Кто бы мог подумать, что это речь об одном и том же человеке! Невероятно. Вот так всегда: живет рядом с тобой близкий тебе человек, что-то делает, приносит хлопоты или, наоборот, живет тихо, незаметно; а уйдет из жизни, и становится без него скучно и неуютно, словно потерял что-то привычное, любимое и такое дорогое для тебя…

Так Савва Николаевич еще раз приобнял своего брата Лешку, пока он жив, брат будет с ним. Нельзя допустить смерть памяти, тогда конец человечеству — вот это страшно. А то, что люди приходят и уходят, каждый в свое время, наверное, великое благо. И Савва Николаевич впервые за долгое время облегченно вздохнул. Все будет хорошо.

Вопрос: «Быть или не быть Новой России?» — для Саввы Николаевича не стоял, она для него есть и будет всегда. Другое дело, какой? Вот тут начинается самое интересное. Сколько людей, столько и мнений. Политологи, обозреватели телевидения, газетчики в один голос вопят о демократической России. Нет и, дескать, никогда не будет Новой России без демократии. Постойте, постойте, господа, а не вы ли кричали точно такие же лозунги при отречении российского царя Николая II? Чем все закончилось — общеизвестно. Революция не может возникнуть на пустом месте. Нужна подоплека. И тогда в том российском обществе она была. Наверное, мне, художнику, словами трудно определить все ее параметры, об этом написаны горы научных трудов, философских воззрений. Но было такое, что трудно отрицать, оно лежит на поверхности — обанкротившиеся по всем статьям правительства царской России. А отсюда голод, холод, брожение во всех слоях общества. И главным катализатором назревавшейся бури выступила, как всегда, интеллигенция. На волне демократических преобразований она заложила такой динамит в сознание российского народа, что не взорваться он не мог. А динамит тот был очень большой мощности и состоял из требований свобод сразу и всем. Представьте себе первобытного человека, попавшего в наш космический век. Что он поймет и, главное, сделает! Ничего хорошего. Начнет разрушать то, что ему чуждо и непонятно, а главное, не нужно! То же самое случилось и с демократизацией закабаленного до уровня рабов крестьянства той царской России и едва народившегося пролетариата. Они, как первобытные люди, не понимали призывов демократов. Они ее боялись, и они от нее прятались, как черт от ладана. Сказал царь-батюшка — плохо или хорошо, но сказал! Народ ликует в городах и селах. Смотришь кинохронику тех лет и видишь толпы людей, бросающих шапки и котелки в воздух. Вот то-то и оно, котелки и шапки. Нет там ни крестьян, ни рабочих, и быть не могло. Они не могли себе представить, как жить без помазанника Божьего. Если уж его убрали, то Бог так разрешил. Но зачем тогда назначали? Не то, не то! Народ нутром своим чувствовал, что-то не так. Кто управу на дармоедов и чиновников на просторах матушки-Руси найдет? Кому пожаловаться? Некому! Какой-то там министр, высокий чиновник в губернии — пустое место. Не справиться ему с армией мздоимцев и охальников. Никак нельзя без строгой и, главное, централизованной власти в России, идущей от Бога. Нельзя и все! А сколько ни кричали демократы, а народ к их просьбам оставался глух. И Герцен в колокол звонил, и народники по избам ходили, и эсеры обещания давали осчастливить народ, а он им не верил. Только демагоги всех мастей увидели в них цивилизованную Европу и косяком потянулись в политические партии. А интеллигенция тут как тут подсуетилась — царя долой! Власть парламенту, землю крестьянину, свободу слову, всем и всем. Одна только мысль о свободе пьянила их и звала на подвиги. И они их совершали, расстреливали их семьи и детей, взрывали усадьбы и церкви, плавно переходя от одного вида террора к другому. Эта цепочка так и тянется до сих пор. Джинн выпущен из бутылки, и посадить его обратно не так-то просто. Но не мог русский мужик ни тогда, ни сейчас быть готовым к новым преобразованиям в стране. И если они их проводили, то через колено. Неважно, кто это делал, но никто не мог не делать этого. Иначе ничего не получилось бы. А если и полностью, то, как всегда, плохо. Максим Горький со своей «Песней о Буревестнике» прогремел на всю страну: пора, пора! Быть буре. И она грянула, да такая, что смела все на своем пути — и гордого певца о Буревестнике, и многих неистово кричавших о свободе. Вот тогда-то всю политическую верхушку российского общества в народе метко прозвали — мазурики. Ну как тут не вспомнить великого Гоголя. Прилепит народ прозвище, да так, что на всю жизнь. А иногда и человека нет, а прозвище продолжает жить в веках. Так и с мазуриками. Какая власть ни стоит в стране, что ни говорит народу, какие обещания ни дает, а народ знай свое: мазурики.