Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард

На гвозде — банная простыня, на одном веревочном стуле — смена белья, на другом — костюм, еще хранящий приобретенные в сундуке складки. Рядом с ванной — большой розовый кусок мыла, щетка, завязанный узелком платок с отрубями, из которого, если его намочить, засочится ароматное молочко, огромная губка из тех, что присылал ему с острова Салина тамошний управляющий [34] Данный абзац, входящий в корпус первого издания, в издании, по которому осуществлен настоящий перевод, дается в примечании внизу страницы. .

Дон Фабрицио крикнул, чтобы несли воду. Вошли двое слуг, каждый нес по два полных ведра: одно с холодной водой, другое с кипятком. Так они ходили взад-вперед, пока не наполнили ванну. Князь окунул руку — вода была в самый раз. Он отпустил слуг, разделся, погрузился в воду, которая, приняв огромное тело, едва не перелилась через край. Потом намылился, потер себя губкой. Тепло разнежило его, он разомлел и уже почти задремал, когда в дверь постучали.

Боязливо вошел лакей Доменико.

— Падре Пирроне просит разрешения видеть ваше сиятельство. Говорит, срочно. Он дожидается около ванной, когда ваше сиятельство выйдут.

Князь не знал, что и подумать. Если случилась беда, лучше услышать о ней сразу.

— Скажите, чтоб не ждал, пусть заходит.

Спешка падре Пирроне встревожила дона Фабрицио; частью по этой причине, частью из уважения к духовному сану он поспешил вылезти из ванны, чтобы успеть закутаться в банную простыню, прежде чем войдет иезуит. Не тут-то было: падре Пирроне вошел как раз в ту минуту, когда он, уже лишившись эфемерного покрова из мыльной пены, но еще не завернувшись в простыню, возвышался посреди ванной совершенно голый, как Фарнезский Геркулес [35] Статуя высотой 5,3 метра, найденная при раскопках в термах Каракаллы и украшавшая до передачи ее в неаполитанский Национальный музей римский дворец семейства Фарнезе, представляет собой мраморную копию знаменитой бронзы греческого скульптора Лисиппа. , с той лишь разницей, что от его тела шел пар, а с шеи, рук, живота, бедер стекали ручейки, точно с одной из альпийских громад, где берут начало Рона, Рейн или Дунай.

Вид князя в костюме Адама был для падре Пирроне внове. Привыкнув, благодаря таинству покаяния, к душевной наготе, иезуит имел гораздо меньшее представление о наготе телесной; и если он и бровью не повел бы, услышав на исповеди, скажем, признание в кровосмесительстве, то зрелище невинной наготы стоявшего перед ним великана повергло его в смущение.

Пробормотав извинения, он поспешил было ретироваться, но дон Фабрицио, злясь на себя, что не успел вовремя завернуться, естественно, излил свое раздражение на него:

— Не глупите, падре, лучше подайте мне простыню и, если вас это не затруднит, помогите мне вытереться. — Вспомнив один из прошлых споров в обсерватории, князь не удержался и добавил: — Послушайтесь моего совета, падре, примите и вы ванну.

Довольный тем, что сумел дать гигиенический совет тому, кто беспрерывно давал ему советы нравственные, он успокоился. Верхним краем полученной наконец простыни он вытирал голову, лицо и шею, а нижним пристыженный падре Пирроне тер ему в это время ноги.

Но вот вершина и подножие горы уже сухие.

— Теперь садитесь, падре, и рассказывайте, почему вам так срочно понадобилось говорить со мной.

Покуда иезуит усаживался, дон Фабрицио собственноручно осушал интимные места.

— Дело в том, ваша сиятельство, что на меня возложена деликатная миссия. Кое-кто, кого вы очень любите, пожелал раскрыть передо мной свою душу и поручил ознакомить вас с его чувствами, надеясь, возможно, напрасно, что уважение, которым я имею честь пользоваться…

Нерешительность падре Пирроне тонула в бесконечном словесном потоке.

Дон Фабрицио потерял терпение:

— Да скажите же наконец, падре, о ком идет речь? О княгине?

Поднятая рука князя, казалось, означает угрозу; на самом деле он поднял ее, вытирая подмышку.

— Княгиня устала, она спит, я ее не видел. Речь идет о синьорине Кончетте. — Пауза. — Она влюблена.

Сорокапятилетний мужчина может считать себя молодым до той минуты, пока не обнаружит, что его дети вступили в возраст любви.

Князь почувствовал себя старым; он забыл о милях, которые покрывал на охоте, о возгласе «Иисус Мария!», который ему ничего не стоило вызвать у жены, о бодром самочувствии после столь долгого и мучительного путешествия; внезапно он представил себя седым стариком, приглядывающим за ватагой внуков, когда те верхом на козах катаются по газону Виллы Джулия.

— А почему эта дура вздумала откровенничать с вами? Почему ко мне не пришла? — Он даже не спросил, в кого влюблена Кончетта, ему это и так было ясно.

— Вы, ваше сиятельство, слишком хорошо прячете отцовское сердце. Вместо того чтобы видеть в вас любящего отца, бедная девочка видит властного хозяина. Естественно, что, из страха перед вами, она прибегает к помощи преданного домашнего духовника.

Натягивая кальсоны, дон Фабрицио недовольно пыхтел: он предвидел долгие разговоры, слезы, бесконечную нервотрепку; эта жеманница испортила ему первый день в Доннафугате.

— Понимаю, падре, понимаю. Это меня в собственном доме никто не понимает. В этом вся беда. — Он сидел на табурете, капли воды жемчужной россыпью застряли в светлых волосах на груди. По кирпичному полу змеились ручейки, комнату наполнял молочный запах отрубей, миндальный запах мыла. — И что же, по-вашему, я должен на это сказать?

В комнате было жарко — настоящее пекло, иезуит обливался потом и теперь, выполнив свою миссию, с удовольствием бы ушел, если бы его не удерживало чувство ответственности.

— Церковь всегда приветствовала желание создать христианскую семью. Присутствие Христа на бракосочетании в Кане Галилейской…

— Вы отвлекаетесь от главного. Меня интересует не брак вообще, а именно этот. Танкреди сделал моей дочери предложение? И если да, то когда?

Пять лет падре Пирроне пытался обучить мальчика латыни; семь лет терпеливо выносил его насмешки и капризы; как и все, он находился во власти его обаяния, но недавние политические эскапады Танкреди оскорбили его, и прежнее расположение теперь боролось в нем с новым чувством — чувством досады. Он не знал, что и сказать.

— Предложения как такового не было. Однако у синьорины Кончетты нет на этот счет ни малейшего сомнения: все более частые знаки внимания, взгля ды, намеки убедили это невинное создание; Кончетта верит, что любима, но, будучи почтительной и послушной дочерью, пожелала узнать через меня, что ей надлежит ответить, когда это предложение последует. Она чувствует, что ждать осталось недолго.

Дон Фабрицио успокаивал себя: откуда у этой девчонки может быть опыт, который позволил бы ей разгадать намерения юноши, тем более такого, как Танкреди? Не исключено, что она все придумала, что это просто один из «золотых снов», тайну которых пансионерки доверяют смятым подушкам в будуарах. Говорить об опасности пока еще рано.