Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард

Опасность. Князя удивило, с какой отчетливостью это слово прозвучало в его сознании. Опасность. Но для кого? Он очень любил Кончетту: ему нравилась ее неизменная покорность, безропотность, с которой она терпела деспотизм отца. Впрочем, он преувеличивал ее безропотную покорность. Привычка отстранять от себя все, что представляло собой угрозу его спокойствию, не давала ему замечать, как загорались злые огоньки в глазах девушки, когда его самодурство становилось поистине невыносимыми. Он очень любил дочку. Но еще больше он любил Танкреди.

Покоренный когда-то насмешливой ласковостью мальчика, он несколько месяцев назад получил повод восхищаться еще и его умом, проявившимся в способности быстро приспосабливаться к обстоятельствам, в светском умении находить со всеми общий язык, во врожденном чувстве слова, оттенков речи, когда сказанное им на модном языке демагогии воспринималось посвященными как игра, которой он, князь Фальконери, предавался от нечего делать. Все эти качества забавляли дона Фабрицио, а для людей, обладающих его характером и принадлежащих к тому же сословию, что и он, умение дать себя позабавить определяет на четыре пятых симпатию к человеку. Дон Фабрицио считал, что у Танкреди большое будущее; он мог бы стать знаменосцем аристократии, если бы она, сменив мундиры, перешла в контрнаступление на новый политический строй. Для этого ему не хватало лишь одного — денег: за душой у него не было ни гроша.

А деньги для успеха на политическом поприще нужны были немалые, особенно теперь, когда имя уже не играло прежней роли: деньги на покупку голосов, деньги на оказание милостей избирателям, деньги на роскошный дом.

Да, дом… Сумеет ли Кончетта при всех присущих ей добродетелях помочь тщеславному и блестящему мужу подняться по скользким ступеням нового общества? С ее-то робостью, сдержанностью, упрямством…

Нет, она навсегда останется все той же примерной воспитанницей монастырского пансиона, иными словами, будет висеть гирей на муже.

— Скажите, падре, вы можете представить себе Кончетту женой посла в Вене или в Петербурге?

Падре Пирроне опешил:

— При чем тут Вена и Петербург? Не понимаю.

Не собираясь ничего объяснять, дон Фабрицио снова погрузился в свои мысли. Деньги? Разумеется, Кончетта получит приданое. Но состояние дома Салина должно быть разделено на восемь частей, на восемь неравных частей, потому что девушкам полагается меньше.

И что дальше? Танкреди нужна другая. Мария Санта Пау, например: у нее уже есть четыре своих поместья, да еще дядья-попы оставят ей немало накопленного. Или одна из барышень Сутера — страхолюдных, зато богатых. Любовь. Ну да, любовь… Пламени — на год, пепла — на тридцать лет. Он знал, что такое любовь… А про Танкреди и говорить нечего, женщины будут падать к его ногам, как спелые груши…

Ему вдруг стало холодно, руки покрылись гусиной кожей, кончики пальцев онемели. Сколько мучительных разговоров впереди! Хорошо бы их избежать…

Он встал и перешел в туалетную комнату. Со стороны собора слышался мрачный погребальный звон. В Доннафугате кто-то умер, чье-то усталое тело не вынесло убийственного сицилийского лета, кому-то не хватило сил дождаться дождей. «Хорошо ему! — подумал князь, смачивая бакенбарды лосьоном. — Больше не надо заботиться о дочерях, приданом, политической карьере». Минутного сравнения себя с безвестным покойником князю оказалось достаточно, чтобы отлегло от сердца. «Пока есть смерть, есть и надежда, — подумал он, убеждая себя, что смешно впадать в такое отчаяние из-за желания одной из дочерей выйти замуж — Се sont leurs affaires, apres tout» [36] Это их дело, в конце концов (фр). , — заключил он по-французски, всегда переходя на этот язык, когда хотел настроиться на беззаботный лад. Он сел в кресло и задремал.

После освежившего его часового сна он спустился в сад. Солнце уже клонилось к закату, и его лучи, еще недавно деспотически знойные, освещали мягким светом араукарии, пинии, могучие дубы — славу здешних мест. Центральная аллея, обсаженная кустами лавра, из-за которых выглядывали статуи неведомых богинь с отбитыми носами, плавно спускалась к фонтану Амфитриты, издалека ласкавшему слух сладко-струйным журчанием. Князю захотелось увидеть фонтан, и он быстрым шагом направился к нему.

Тонкие водяные струйки, бьющие из раковин с тритонами, из ракушек с наядами, из ноздрей морских чудовищ, звонко ударялись о зеленоватую поверхность воды в бассейне, образуя брызги, пузыри, пену, зыбь, веселые водовороты; от фонтана, от его теплой воды, от камней, поросших бархатистым мхом, исходило обещание наслаждения, которое никогда не обернется болью.

На островке, в центре круглого бассейна, изваянный неумелым, но чувственным резцом бойкий Нептун обнимал, улыбаясь, похотливую Амфитриту, чье влажное от брызг лоно блестело в предзакатных лучах: еще немного, и его покроют тайные поцелуи в подводном полумраке. Дон Фабрицио остановился: встреча с фонтаном пробудила воспоминания, сожаления.

— Хватит смотреть на эти непристойности, ты уже не в том возрасте. Лучше идем, я покажу тебе заморские персики. Кто бы мог подумать, что они созреют?

Лукавая сердечность, звучавшая в голосе Танкреди, отвлекла князя от чувственного созерцания. Он не слышал кошачьих шагов племянника. При виде Танкреди его кольнуло чувство досады: по милости этого стройного красавчика в темно-синем костюме два часа назад он с горечью думал о смерти. Тут же, правда, он понял, что за досаду принял страх: он боялся, что Танкреди заговорит с ним о Кончетте.

Однако первые слова и тон племянника не предвещали доверительного разговора на любовные темы, и князь успокоился: единственный глаз юноши смотрел на него с той снисходительно-ласковой иронией, с какой молодежь смотрит на стариков.

«Они могут позволить себе быть любезными с нами, поскольку уверены, что на следующий день после наших похорон станут свободными».

Племянник повел дядю смотреть «заморские персики». Прививка двух деревьев немецкими черенками дала превосходный результат: плодов было немного, не больше дюжины на обоих деревьях, но они были крупные, душистые; два румяных пятна на желтых бархатистых щечках делали их похожими на головки застенчивых китаянок

Князь нежно потрогал их своими чуткими пальцами.

— По-моему, они созрели — в самый раз снимать. Жаль, что их слишком мало для сегодняшнего ужина. Надо будет завтра распорядиться, чтоб собрали, — поглядим, какие они на вкус.

— Вот таким ты мне нравишься, дядя! В роли agricola pius [37] Добродетельного земледельца (лат). , который оценивает и предвкушает плоды своего труда, ты мне гораздо больше по душе, чем минуту назад, когда любовался непристойно обнаженными телами.