Александр Дюма - Маркиза де Ганж

Между тем женщины продолжали хлопотать вокруг маркизы: как мы уже говорили, они хотели положить ее на кровать, но этому мешал торчащий из спины обломок шпаги; как они ни бились, им никак не удавалось вытащить его — так глубоко он застрял в кости. Тогда маркиза сама посоветовала, как следует поступить: она встанет спиною к кровати, и женщины будут ее держать, а г-жа Брюнель усядется на постель, упрется коленями ей в спину и, крепко взявшись обеими руками за обломок, дернет что есть сил. Попытка увенчалась успехом, и маркизу наконец уложили в постель; это произошло около девяти вечера, то есть вся кровавая трагедия длилась почти три часа.

Тем временем судьи города Ганжа, которым сообщили о происшедшем, поняли, что совершено преступление, и сами отправились к маркизе в сопровождении стражников. Как только они вошли в комнату, она, собравшись с силами, приподнялась на постели и, стиснув руки, стала просить у них защиты, поскольку очень боялась, что кто-нибудь из убийц вернется; судьи же, успокоив несчастную, поставили стражников у всех входов в дом, спешно послали в Монпелье за лекарем и хирургом, а также сообщили барону де Триссану, великому прево [9] Прево — чиновники, назначаемые в старой Франции королем или сеньорами для исполнения судебно-следственных функций в их владениях. Лангедока, о совершенном преступлении и передали ему имена и приметы злодеев. Тот немедля выслал людей на поиски, однако было уже поздно: аббат и шевалье провели ночь в Обена, обвиняя друг друга в ротозействе и чуть не подравшись, и еще до света сели на судно в Гра-де-Палаваль, что неподалеку от Агда.

Маркиз де Ганж пребывал в Авиньоне, где судился со своим слугой, укравшим у него двести экю, когда до него дошла страшная весть. Выслушав рассказ гонца, он сильно побледнел, после чего, разъярившись на братьев, поклялся собственноручно им отомстить. Но как его ни беспокоило состояние маркизы, в путь он отправился лишь на следующий день после полудня, а до этого успел повидаться с несколькими авиньонскими друзьями, но ни слова не сказал им о происшедшем.

Прибыв в Ганж только через четыре дня после покушения, он отправился в дом к г-ну Депра и попросил провести его к жене, которую добрые монахини уже предупредили о приезде мужа; узнав, что он здесь, маркиза тотчас же согласилась его принять, и он вбежал к ней в комнату, рвя на себе волосы, заливаясь слезами и вообще всячески демонстрируя свое глубочайшее отчаяние.

Маркиза встретила супруга как всепрощающая жена и умирающая христианка. Когда она лишь слегка упрекнула его, что он ее забыл, маркиз тихонько пожаловался на это одному монаху, и тот тут же передал его жалобу маркизе; тогда она, в тот момент, когда комната была полна людей, подозвала мужа к своей постели и, публично извинившись перед ним, попросила не придавать значения ее словам, которые могли его оскорбить, — она, дескать, сказала их в минуту страданий, а вовсе не желая нанести урон его чести.

Однако, оставшись с женою с глазу на глаз, маркиз решил воспользоваться встречей и убедить маркизу отменить заявление, сделанное ею перед должностными лицами в Авиньоне, поскольку ее душеприказчик и его чиновники отказались зарегистрировать новое завещание, которое она составила в Ганже по настоянию аббата, а тот сразу же переслал его брату. Но в этом вопросе маркиза проявила твердость и заявила, что деньги предназначены детям, а они для нее — самое святое в жизни, и что ничего нового к сказанному в Авиньоне она добавить не может, поскольку именно там она объявила свою истинную и последнюю волю. Несмотря на отказ, маркиз остался подле супруги и заботился о ней, как преданный и внимательный муж.

Через два дня в Ганж вслед за маркизом приехала г-жа де Россан: после дошедших до нее слухов относительно зятя она крайне удивилась, застав свою дочь в объятиях того, кого она считала одним из убийц. Не разделяя этого мнения, маркиза не только попыталась переубедить мать, но сделала все возможное, чтобы та обняла ее мужа, словно родного сына. Такая слепота маркизы невероятно огорчила г-жу де Россан, и, несмотря на всю любовь к дочери, она пробыла у нее лишь два дня, после чего, не слушая доводов умирающей, уехала домой.

Ее отъезд весьма опечалил маркизу, и она попросила перевезти ее в Монпелье: сам вид места, где ее так тяжело ранили, заставлял бедняжку непрестанно вспоминать не только страшную сцену, но и самих злодеев, образ которых преследовал ее все время, так что даже забываясь коротким сном, она тут же просыпалась и громко звала на помощь. К несчастью, лекарь счел, что она слишком слаба для такого путешествия и оно может причинить ей лишь вред.

В ожидании отмены этого решения, которое, казалось, опровергали ее яркий румянец и блестящие глаза, маркиза устремилась всеми помыслами к Богу, радуясь, что умрет, как святая, после такого мученичества. Она попросила, чтобы ее причастили перед смертью, и, пока ходили за священником, снова принялась просить извинения у мужа и твердить, что простила его братьев, — да с такою кротостью, что напоминала в эти минуты ангела, тем более что была еще красивее, чем прежде. Но когда в комнате появился священник с причастием, на ее лице вдруг появился смертельный ужас. В человеке, принесшем ей последнее небесное утешение, маркиза узнала негодяя Перрета, которого считала сообщником аббата и шевалье, поскольку он пытался задержать ее, бросил ей в голову кувшин с водой, а увидев, что она убегает, пустил по ее следам убийц.

Однако маркиза быстро пришла в себя и, не заметив ни следа угрызений совести на лице священника, решила не поднимать шум в столь торжественную минуту и не выдавать негодяя. Приподнявшись ему навстречу, она прошептала:

— Отец мой, я надеюсь, что, помня о происшедшем и дабы рассеять мои вполне обоснованные опасения, вы согласитесь разделить со мною святое причастие — ведь мне приходилось слышать, будто бы в дурных руках тело Господа нашего Иисуса Христа, оставаясь символом спасения, превращается в залог смерти.

Священник в знак согласия поклонился.

И вот маркиза приобщилась святых тайн, преломив облатку с одним из своих убийц в знак того, что она простила ему, равно как другим, и молит Господа и людей также даровать им прощение.

Следующие дни прошли без заметного ухудшения состояния маркизы; сжигавшая ее лихорадка, напротив, сделала лицо женщины еще прекраснее, а голос и жесты — пылкими как никогда. У всех вокруг появилась надежда, но только не у самой маркизы: лучше других зная, как она себя чувствует, и не строя на сей счет никаких иллюзий, она не отпускала от себя семилетнего сына и все твердила, чтобы он хорошенько ее запомнил, дабы потом, когда вырастет, никогда не забывал помянуть мать в своих молитвах. Бедный мальчик, заливаясь слезами, обещал не только помнить ее всю жизнь, но и отомстить, когда станет мужчиной. За эти слова маркиза мягко пожурила сына и сказала, что месть — дело короля и Господа, поэтому этим владыкам земли и неба и предоставлено ее вершить.