Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Подначить его было делом несложным. Южане вспыхивают от первой искры, в то время как моя Кровь дозволяет мне не терять головы на "самом горячем.

Стоило моему визави потерять душевное равновесие, атаки его стали сумбурны и убить его не составляло труда. Я был поражен.

Коль "Мишенька" не нашел в себе сил зарезать на официальной дуэли такую горячку, стало быть одесские дела были настолько плохи, что общество не допустило бы убийства — столь откровенного.

Я немудреным ударом выбил шпагу из руки арапчонка и, приставив клинок к его горлу, сказал:

— Никогда не дерись на дуэлях. Ты слишком благороден для сего дела и вообразил, что дуэль — соревнование в мастерстве. Отнюдь.

Тут убивают без всяких правил. А ты — слишком шпак для сего развлечения. Меня просили убить тебя — тем, или — иным способом… Рассказывай, что там стряслось меж тобой и Воронцовым — в Одессе?

Пушкин стоял бледный, как смерть, — шпага его была отброшена далеко за барьеры, а моя "Жозефина" уперлась прямо в его кадык.

Но что удивительно — именно перед лицом опасности сей штатский сопляк мигом пришел в себя и даже приободрился. Мне это понравилось, я убрал "Жозефину" в ножны и хлопнул в ладоши. Нам подали полотенца и холодной воды и мы разговорились.

Пушкин, не догадываясь о размахе моей службы, был поражен моей осведомленностью во всех его приключениях, но рассказал все — без малейшей утайки. Он не солгал ни в одной мелочи из тех, что мне были доложены моими людьми и я поверил ему во всем прочем. Не смею воспроизвести сей истории, ибо здесь замешана Честь Дамы, но на мой взгляд, в том, что случилось виновен был только сам Воронцов, а Пушкина я решился взять под мое покровительство.

Что любопытно, я в тот раз даже не озаботился прочтением стихов этого Пушкина, — на носу была смена царствования и у меня не о том болела голова, так что после этой памятной встречи мы с ним расстались на пару лет. Воронцову же я послал довольно жесткую отповедь, в которой советовал, — если так уж задета его честь — вызвать "боярина Пушкина" на дуэль, ибо "он не арап, но Пушкин и вы — равны по Крови, — его арапская равна Вашей еврейской.

Воронцов на меня страшно обиделся, утверждая, что приведенное мной четверостишие не о нем, но моей персоне. Эпиграмма против самого Воронцова была якобы мягче и добрее по смыслу. Когда же ему говорили, что Пушкин сам подписывает ее "На Воронцова", "Мишенька" намекал:

"Мы живем в такие года, что издать строки "На Государя" безопаснее, нежели озаглавить их "На Б…" — у Государя и руки, и память — короче!

В этих словах был легкий смысл, но… К той поре обострились отношения с Англией в деле с признанием Свободы для Греции. Нам нужен был друг на Юге, англичане же пытались нас на Юг не пустить…

Бритоны отчаянно интриговали, а Воронцовы обеспечили их деньгами в России. На сии деньги была подкуплена чуть ли не половина Сената и при дворе стали слышны голоса, что нам важней дружба Турции, чем приязнь "греческих пиратов с разбойниками.

Может быть — так, но турки вырезали греков целыми островами и я хорошо помнил, как резали моих предков польские палачи. А мои предки и были "ливонскими пиратами и разбойниками". Вопрос о Признании Греции не столь явен в плоскости политической, но мое Сердце всегда знало — на чьей оно стороне.

На мои деньги я выписал греческих лидеров, чтоб они рассказали, что выделывают турки в этой стране. Я нанял писателей и художников, чтоб они словом и видом донесли до России турецкие мерзости. Воронцовы приняли это как вызов и начали со мной "таможенную войну". Сперва было тяжко, потом общественное мненье в России склонилось на мою сторону и я разорил Воронцовых до тла…

Приказал же я "кончать с Пушкиным" совсем за иное…

Каково мое первое впечатление от Баку? Когда мы встали у пирса и сошли на берег, — я увидал шесть голов, прибитых к огромному деревянному кресту, смотрящему в море. На кресте была табличка на персидском: "Так будет с каждым гяуром, приблизившимся к стенам сего города!" В моем животе враз что-то сжалось и съежилось…

Ко мне подошли мулла и толмач, потребовавшие прочесть магометанскую молитву и поклясться на Коране в том, что я не имел дела с русскими, не люблю русских и все мои помыслы направлены против России. А еще они велели плюнуть на святое распятие.

В ответ на это я высмеял их, спросив, как они себе представляют, что я не имел дела с русскими, если я проехал через всю Россию? Они тут же закивали головами и по их довольным рожам я понял, что удачно миновал первую западню. Тогда я показал на тевтонский стяг и поклялся на Коране, что ливонцы не любят русских. Клятвы мои были горячи и решительны, а мои люди в один голос подтвердили мои слова. Что касается плевка на Распятие, я сказал, что латыши — лютеране и не стоит нарушать их веру. Или пусть англиканцы плюнут первыми. После недолгого шушуканья, английские офицеры отказались от сего святотатства и освободили от него латышей. Наступила моя очередь.

Я облобызал Коран, оставив на нем немало слюны, и воскликнул:

— Насколько я почитаю Писание Магомета, настолько ненавижу — распятого идола!" — и с легким сердцем плюнул на деревяшку. Мулла увидал, что я сделал это со спокойной душой (а у мулл на сие глаз наметанный) и сразу же успокоился. (Был такой мужик — Аристотель. Он однажды сказал: "Из ложной посылки — вытечет, что угодно".)

Только когда нас отпустили, я ощутил, насколько меня бьет озноб, а по спине текут струйки липкого пота. Лишь утерши испарину, я поднял голову и посмотрел в выклеванные глаза черепов.

Меня обуяла какая-то неприличная веселость и я, подмигивая и показывая язык оскалившимся, прошептал им по-латышски:

— Ну что, спалились — олухи лапотные? Учить вас некому… Ну да ладно, братцы, потерпите еще — теперь недолго осталось, — сниму я вас. Ей-Богу сниму.

Хорошо было сулить безгласным костям всякую ересь, — жизнь решала по-своему. Дело стало клониться к осени, а я еще ни на шаг не приблизился к моей цели. (Я не ведал о том, что с подачи милого "Мишеньки" персы знали мое настоящее имя и то, что возможно — моя миссия как-то связана с русской разведкой.)

Тут начался мухаррам. В этом месяце в незапамятные времена имам Хусейн — внук самого Магомета поднял мятеж против султана Язида и в сражении при Кербеле был убит неким Яхьей 10 мухаррама 61 года лунной хиджры (примите дату, как она есть — у магометанцев собственное исчисление времени).

Вследствие убийства магометанский мир раскололся и с тех пор половинки нещадно враждуют друг с другом. Последователи семейства Магомета зовутся "шиитами" и превыше всего ставят Коран. Сторонники светской власти, опора султана — "сунниты" и их стиль правления более светский.