Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Да скажите Спасибо, — чрез сии топи вы не можете прийти к нам, а мы — к вам. И неизвестно, — что для вас лучше.

А ежели идти чрез хлебную, да сальную Украину, придете вы на Дон, да Кубань. Где и будете искать, да ловить местных казаков. Чтоб водички попить. А казака в той степи только пуля догонит. Русь же — за Белоруссией. А меж Украиной и Белоруссией дорог нет — лишь болота.

Однажды двери в мою камеру распахнулись и на пороге возник сам Фуше. Его вертухаи немедля ретировались и граф подсел к моему ложу.

Я лишь развел руками с извинением в голосе:

— Простите, что не могу встать, как подобает пред старшим по чину и возрасту. Ларре запретил мне даже сидеть, так что и утку мне приносят монашки.

Граф небрежно отмахнулся от моих слов:

— Это — неважно. Привыкайте пред вечной постелью. Вы — хуже Чумы. Она губит лишь тело, Вы — Душу. Вас расстреляют.

Я, рассмеявшись, хоть и сдавило сердце, воскликнул:

— Не берите в голову. Правда — мерило Добра и Зла. И коль мне суждено умереть, — мы победим ваше воинство, ибо вы убиваете меня за то, что я Прав.

Граф долго и пристально смотрел мне в глаза, а потом лицо его предательски дрогнуло и я с изумлением обнаружил, что всесильному и всезнающему графу — страшно. Он и не скрывал своего замешательства, но еле слышно шепнул:

— Расскажите мне про — Россию.

Не помню, сколько и о чем я ему рассказал. Два раза к нам приходили и вставляли новые свечи взамен сгоревших. Граф сидел в глубине комнаты и будто спал с открытыми глазами, а я рассказывал о Даугаве, об Оковском лесу, о вершинах Кавказа и степях Поволжья. Я не умею врать и рассказывал лишь то, что видал собственными глазами. Сдается мне, что и француз увидал Россию, как она есть, и пришел в ужас от безумия, на кое решилась ничтожная Франция.

В конце он встал, сгорбившийся и видимым образом постаревший на многие годы, и хрипло сказал:

— Я читал донесения сторожей и не верил ни одному слову. Простите мне сие заблуждение.

У меня новости. Ваша матушка задержала всех наших и хочет их обменять. Всех — на Вас одного. Теперь я — соглашусь…

Ровно через неделю после визита Фуше в мою палату вошел мэтр Тибо (лучший следователь по уголовным делам тогдашней Франции), — его "сосватал" мне сам Луи Бонапарт. Корсиканский клан поверить не мог в случившееся и объяснял дело древней враждой фон Шеллингов с Габсбургами. Надо знать историю Корсики, чтобы понять, — насколько корсиканцы не любят австрийцев. Даже мой арест "с поличным" лишь подлил масла в костер этой ненависти.

Мэтр Тибо помог вынести кровать в операционный зал клиники. Там уже собралось много народу, — при виде меня воцарилась кладбищенская тишина. Потом в залу в сопровождении двух жандармов ввели мою австриячку. Урожденная княгиня Эстерхази была посажена напротив моей постели, а мэтр Тибо встал меж нами и произнес:

— Ваша Светлость, я предупреждал Вас о том, что обстоятельства сего дела не позволяют нам характеризовать Вас ни как свидетельницу, ни как участницу сего преступления. Готовы ли вы подтвердить Ваши показания в присутствии народных свидетелей? Не вступит ли это в противоречие с Вашей Честью и не навлечет ли сие неодобрения Вашей семьи?

Австриячка, бледная как мел (все ее конопушки, словно золотые искорки проступили на посерелом лице), коротко кивнула в ответ и еле слышно промолвила:

— У падшей женщины — нет Чести… Я готова подтвердить все мои показания.

Мэтр Тибо тут же подвинул стул ближе к допрашиваемой и, садясь рядом и по-отечески кладя руку на ее подрагивающие "от нервов" ладони, спросил:

— Хорошо. Вы когда-нибудь — были счастливы?" — у секретарей от изумления поднялись было брови, но Тибо свободной рукой сделал знак, (пишите, пишите!).

Женщина долго молчала и сидела, как мертвая, будто не слыша вопроса, а потом слабо улыбнулась и прошептала:

— Да, разумеется… В детстве я была не слишком заметной девочкой и даже после дебюта, — юноши не сразу замечали меня… Некоторые ухаживали, но я знала, что им по нраву не я, но мой род. Это было — не то…

Потом появился Франц. Он был малого роста и очень стеснялся показаться со мной, — я вымахала выше него на целую голову. Он так смущался, что… я забыла мою стеснительность и мы… Мы были с ним самими собой.

Да, я была счастлива. Он был маленьким, но очень крепким — любил во время танцев поднять меня на руки и кружить по залу среди прочих пар. Все пугались и подруги визжали, но я не боялась, — Франц ни за что не уронил бы меня…

Я была счастлива! Целых восемь месяцев… А потом наступила Война и ко мне пришла похоронка…

Его убили. Прямо в Вене…

Он у меня командовал ротой драгунской лейб-гвардии, — когда все было кончено и все бежали, как крысы с тонущего корабля, он вызвался прикрывать отход августейшей семьи и…

Я три года носила траур. Я твердо решила принять постриг, но моя семья воспротивилась. Все кругом говорили, что я должна родить, дабы наш род имел продолжение, да и… никто не хотел, чтоб мои земли отошли церкви. Я не выбирала нынешнего супруга. Мне показали его, спросили согласия, а я махнула рукой — делайте, что хотите.

Княгиня долго держала у лица крошечный носовой платок, потом пила воду из стакана, поданного Тибо, и ее зубы тихонько стучали. Затем Тибо еле слышно спросил:

— Когда Вы впервые встретились с обвиняемым?

— Это было на третий день нашей жизни в Париже. Как жена очередного посла я должна была исполнить роль хозяйки празднества по случаю нашего назначения. Я ничего не знала об этом и только стояла посреди залы и знакомилась, а жены секретарей посольства на ухо объясняли мне, что делать и рассказывали о посетителях.

У меня сразу возникло чувство, что все чего-то, или — кого-то ждут. Я даже спросила об этом и мне отвечали, — "Веселья не будет, пока не придет Бенкендорф.

Я изумилась, я никогда не слыхала этого имени и… Тут наперсницы наперебой рассказали об обвиняемом. И то, как он командовал арьергардом после Аустерлица, и то, как он похищал любовницу самого Бонапарта, и все, все, все…

Тут по залу пошел шумок: "Прибыли, прибыли!" Вверх по лестнице поднимался необычайно высокий человек со шрамом. Шрам нисколько не портил его. Мне казалось, что он улыбается, но мне объяснили, что это — шрам. Он разрезал губу саблей, когда полз по тонкому льду Одера на русскую сторону.

Меня неприятно поразило то, что он был простоволос, хотя уже стал терять волосы. Прибыть в приличный дом без подобающего парика, оскорбление. Матушка моя сжевала губы в кровь и сломала свой черепаховый веер, когда Бонапарт шел под венец с нашей принцессой — простоволосым.

Под руку этот мужлан вел обольстительную женщину и мои наушницы зашипели: "Шлюха! Шлюха! Замужняя тварь, а ходит с любовником! Как ей не стыдно!