Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Я спросила: "Кто это?" — и мне отвечали: "Элен Нессельрод. Она спит с Бенкендофом, делая карьеру своему мужу. Продажная тварь! Жидовка!"

Я была очень задета тем, что в дом мой приходят этакие существа и не выдержала:

"Как смеет такой кавалер путаться с этими тварями?! Это противно Чести!" — а мне отвечали:

"Он — может. Он живет с родной сестрой, которая от него на сносях. Для сих безбожных фон Шеллингов нету Святого!"

А тем временем сей человек подходил все ближе и ближе и все тянули руки к нему. А он здоровался со всеми, шутил, говорил комплименты и вокруг него образовалось что-то вроде живой, светлой и упругой волны, от коей во все стороны расходились какие-то особые флюиды — добра и радости…

У меня потемнело в глазах, — почему погиб Франц?! Разве я не любила его, не была предана душою и телом?! Почему выжил сей человек, преступающий все законы — людские и Божеские, — живущий сразу с родною сестрой и мерзкой жидовкой?

Тут он подошел, и меня толкнули, чтоб я его встретила. Я впервые посмотрела ему в лицо, и по мне пробежали мурашки. Глаза сего убийцы были ясны и холодны, как…

Как поцелуй Смерти. И я вдруг подумала, что сей человек умеет и любит дарить Смерть. А я не хотела и не могла жить без Франца…

Тогда я торопливо сняла с руки перчатку, чтобы своим естеством прикоснуться к сей Вечности и… Он впился в мою руку страстным, обжигающим поцелуем. Меня всю затрясло, как в лихорадке, — я закрыла глаза и мой Франц живой и здоровый стоял рядом и целовал мою руку. Слезы выступили у меня на глазах, я еле слышно сказала:

"Сие — не прилично…" — а он отвечал:

"Сударыня, я сын Велса — Бога Любви и Смерти. Изъявите волю, и я подарю вам такую Любовь, что вы забудете о печалях. Откройте мне Сердце и я дозволю тем, кого нет, вернуться и сказать Вам "прости". До тех пор, пока мы их не оплакали, они рядом и грех большой не отпускать их под руку мою. Церковь не одобряет покровительство призракам".

Слова его были темны, но колоколом грянули в моей голове. Внутри меня всю сковало и я прошептала:

"Бог ли, Ад ли послал мне Вас, страшный Вы человек, — я рада. Останьтесь и поговорим тет-а-тет о Любви и о Смерти".

Тут мой муж шагнул вперед и сказал:

"Здравствуйте, полковник".

Бенкендорф, не выпуская моей руки из своего жаркого рукопожатия, улыбнулся в ответ:

"Ба, давно не виделись! Мы же сто лет знакомы!"

Муж удивился:

"Не могу вспомнить…"

"Мы ж вместе драпали из-под Аустерлица! Неужто забыли?"

Губы моего слизняка превратились в белые полосы:

"Вы меня с кем-то путаете. Я был тогда в Праге", — (меня так и подмывало добавить: "Я поднял лапки за десять дней до того, как ты переполз Одер. Я сдал город без единого выстрела").

Конечно, ничего такого мой муж не сказал, а русский офицер заразительно рассмеялся и, хлопнув его по плечу, воскликнул:

"Простите мне сию глупость! Обознался… Верно, не были Вы под Аустерлицем. Ведь Вы еще живы, — не так ли?" — я стояла окаменелая вся, а внутри меня все кричало: "Ну добей же его!".

И Бенкендорф, одарив нас еще более теплой улыбкой, как бы прочел мою мысль:

"Да я смотрю, вы и теперь недурно выглядите. Небось опять к нам из Праги?! Там — чудный воздух!" — лицо муженька посерело, — он и вправду был в Праге в день Ваграма. Потому и остался жив. В отличье от прочих.

Он, не в силах более сносить столь изощренной издевки, немедля ретировался, а русский спросил у меня:

"Тур вальса?"

Я пожала плечами, но одна из дам еле слышно шепнула:

"Как хозяйка бала, Вы должны подать пример…"

Да, я — была счастлива. Впервые нашелся человек, с коим я оплакала Франца, и сие не было оскорблением для его Памяти. Мой муж умер Честным, а только Честные смеют оплакивать Честных. Прямо с бала мы поехали в русскую церковь, раз уж наша была осквернена празднествами в честь убийцы моего мужа. Там я молилась, и затеплила свечку за упокой души любимого моего, а Саша стоял и обнимал меня, и шептал слова утешения. Потом он увез меня домой и я впервые за долгие годы уснула — покойно.

На другое утро я открыла глаза с первыми лучами зимнего солнца. В отличие от моей спальни в сей комнате были тонкие и светлые занавеси, и солнце легко наполнило собой все мое естество. В ту ночь Саша не был со мной, но я понимала, что репутация моя подмочена безвозвратно. И я ничуть не жалела — словно камень упал с души. Мысли о Смерти, иль монастыре теперь казались мне пошлыми. Там, в церкви, Саша сказал:

"Можно умереть, можно уморить себя Постом и Молитвой, но не есть ли это — Предательство? Вы ненавидите мужа за то, что он не нашел в себе силы драться. Но стоит ли замечать соринку в его глазу, не видя бревна в своем собственном?!"

Словно живительный огонь зажегся во мне. Или я не — Эстерхази?! Или кровь предков — скисла у меня в жилах?! Или неведомо мне слово Чести?

На меня теперь говорят, что я этой связью предала семью — фон Шеллинги заклятые враги нашего дома. Нисколько.

Мне нужно было стать сильной. Ощутить себя женщиной! Делить кусок хлеба, кров и постель с истинным бароном Крови, дабы вспомнить все, что когда-то было в Крови и моего Рода и теперь забылось под Париками, да Пудрой!

Вы хотите знать, — знала ли я, что Саша — русский шпион?! Я не сомневалась! И я делала все, чтобы он получил чрез меня — все документы, шедшие через наше посольство. Жизнь моя обрела смысл. Он заключен в том, чтоб насолить стране слизняков и предателей, пошедшей на сговор с палачами невинных.

Господин Тибо, вы говорили мне, что за мои преступления я буду гильотинирована?

Велика беда, когда за меньший проступок вы уже казнили мою бабку Марию Антуанетту и моих теток, — невинных девочек! Вам не привыкать рубить головы слабым женщинам!

Но я готова принять этот крест, ибо… Я успела хоть немного отомстить и за моего мужа… моего первого мужа и за моих теток и бабку. А теперь, палач, делай свое поганое дело!

Мэтр Тибо долго молчал, а потом произнес:

— Понятно. Что произошло в ночь смерти Вашего брата?

— Когда я собиралась с моим любовником в Оперу, ко мне пришли мои муж и брат. Гонец, который привез секретные планы к войне с Россией, доставил и секретный пакет. Жандармерия долго искала шпиона, поставлявшего из Парижа самую ценную информацию. Мы были в союзе с Россией и потому они часто предупреждали нас о планах французов. Однажды один из русских проговорился и назвал имя, или — вернее кличку агента… Русские звали его — "Тиберий"…

Княгиня опять долго пила воду и стало видно, что душевные силы оставляют ее, — настолько у нее тряслись руки. Допив, а затем утерев рот тыльной стороною ладони, несчастная продолжала:

— Франция просила у нас выведать у бывших выпускников Колледжа — кого звали в детстве "Тиберием". И — почему?