Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

На привале всех по очереди ведут "до ветру". После "вырезания глаза" обреченные исполняют приказы беспрекословно — сами спускают штаны (иль подымают юбки) и "присаживаются" на край длинного рва.

В сей миг надо встать за спиной, зажать рот левой рукой (надеваешь перчатку, чтоб не укусили!), а правой — скальпелем быстро ведешь по горлу… А еще — успеть толкнуть труп коленкою в спину, чтоб дерьмо, лезущее из него, не вывалилось на сапог…

Они даже… Как овцы на бойне… Руки их сжимают штаны, или юбки, а хрипы заглушает бравая строевая…

Сестра рассказывала сие так обыденно, будто резала колбасу. Я уж… на что видал виды, но и у меня пошел холодок по спине. Я, не веря ушам, спросил Дашку:

— И сколько… Сколько так можно за раз?

— По-разному. Как пойдет… Голов шестьсот за солнечный день. Но сие уже в Польше — в 1813-ом. А осенью — рано темнело…

Да и опыт приобрелся со временем… Быстрей дело пошло.

Человек сто. Или — двести? Нет — ближе к ста в первые дни.

Да… Где-то — сто с небольшим. Вроде того.

Я сидел рядом с собственною сестрой, матерью нашей с ней девочки и на меня веяло холодом…

Я не понимал… Я не мог осознать то, что она мне рассказывала.

Я — солдат. Я понимаю Войну. Я иной раз против любого Устава сам вешал пленных. Иной раз я отдавал иных (в основном — поляков) партизанам с московскими ополченцами. Крики тех, кто стрелял наших у Кремлевской стены, по сей день будят порой меня по ночам.

Но… "Волчицы" истребляли невинных баб, стариков, да детей!

Когда моя сестра сказала мне "сто", она имела в виду не мужиков, не вражеских пленных. "Сто" — это дети, немощные старики, да несчастные женщины (все как одна — по одному разу уже изнасилованные!) Это им "вырезали глаз" — по "их личному выбору"!

Это происходило не на многолюдной Руси, не в переполненной народом Европе. Это там — можно "вырезать тысячи"! А у нас — на наших болотах, "сто" — огромная цифра. Чудовищная.

Я не знал, что сказать…

По-прежнему чирикали птички, по-прежнему тек Дунай. Сестра моя брезгливо стряхнула с руки кожаную перчатку, скомкала ее и бросила в плавно текущую воду. И…

Я посмотрел на родную сестру. Губы ее дрожали, на глазах навернулись первые слезы, и ее вдруг стало трясти.

Я вдруг осознал, что сие — не вся Правда. Да, я — прямо спросил ее, как сие было. Она мне ответила. И сие — Правда. Но…

Как Человек Чести она не могла солгать мне. Да и я, как жандарм, сразу же уловил бы малейшую фальшь! Но своим отношением я обидел ее. Я единственный родной для нее Человек, — чуть было — не понял собственную сестру!

Правда — она разная. То, что сказала мне Дашка — это ж ведь только лишь одна грань Правды про ту Проклятую Войну!

И тогда я обнял милую Дашку, расцеловал ее и шепнул:

— Как ты вообще — стала Волчицею? Почему..?

"Когда наши взяли Курляндию, все думали, что мы все — латыши. Единая Кровь. Матушка даже заставляла брататься наших с курляндцами… Во время сих браков в Курляндию завозили латышей-протестантов. И когда началась Война…

Я не знаю, что с ними делали в сердце Курляндии. Я была в Риге. У меня только что родилась дочь (твоя дочь!) и я кормила Эрику грудью, не взяв к ней кормилицу. Мне нравилось кормить ее грудью…

Потом началась Война и в Ригу бежали многие протестанты. Они рассказывали страшные вещи и я им не верила.

Я была с тобою в Париже, зналась со многими якобинцами и знала их, как образованных, культурных людей. А тут… Какие-то страшные сказки из прошлого!

Я говорила всем: "Мы живем в девятнадцатом веке! На дворе Просвещение! Того, о чем вы рассказываете — не может быть, потому что… не может быть никогда!

И люди тогда умолкали, отворачивались от меня и я дальше баюкала мою девочку.

А потом… Вокруг, конечно, стреляли, но Эрике нужен был свежий воздух и я повезла ее как-то на Даугаву.

Там был какой-то патруль, кто-то сказал мне, что — дальше нельзя и я еще удивилась, — неужто якобинцы перешли на наш берег?

Мне отвечали — "Нет", но… И тут все смутились и не знали, что сказать дальше. А я топнула перед ними ногой и велела: "Я — Наследница Хозяйки всех этих мест. Я могу ехать, куда я хочу и делать, что захочу ежели сие не угрожает мне и моей доченьке!

Меня пропустили. Я поставила люльку с Эрикой на каком-то пригорке, пошла, попила воду из какого-то ручейка, а потом посмотрела на Даугаву. Там что-то плыло. Какой-то плот… И на нем что-то высилось и дымилось.

Я прикрыла рукой глаза от ясного солнца и пригляделась. Потом меня бросило на колени и вырвало.

Там было…

Там была жаровня и вертел. А на вертеле — копченый ребеночек. Насквозь… Вставили палку в попочку, а вышла она — вот тут вот — над ребрышками. И огромный плакат — "Жаркое по-лютерански.

Меня стало трясти… Я крикнула: "Немедля снять!", — а мне ответили: "Невозможно, Ваше Высочество! Снайперы…

Знаешь, ты был, наверное, там… Даугава в том месте имеет большую излучину, так католики на наших глазах убивали детей, молодых девиц, да беременных, а потом спускали их на плотах по реке… И их фузеи били на восемьсот шагов, а наши лишь на семьсот и мы ничего не могли сделать!

И вот, вообрази, сии плоты — с трупами, с еще живыми, умирающими людьми плыли так чуть ли не к Риге! Несчастные кричали и умирали у нас на глазах, а мы НИКАК, НИЧЕМ НЕ МОГЛИ ИМ ПОМОЧЬ! Хотелось просто выть от бессилия…

Я бежала с того страшного места, прижимая Эрику к груди и в глазах стоял тот копченый ребеночек и я знала — с Эрикой они сделают то же самое!

Вечером этого ж дня я нашла Эрике кормилицу и просила выдать мне "длинный штуцер". И оптический прицел для него.

Да, я знала, что "длинный штуцер" негоден для нормальной войны, ибо его долго перезаряжать. Но, — я догадывалась, что через Даугаву они не посмеют, а стало быть у меня есть некий шанс. "Винтовка" же, или — "длинный штуцер" бьет на полторы тысячи шагов вместо обыденных семисот.

Я побоялась идти на реку одна и подговорила с собой моих школьных подруг. Мы немного потренировались, постреляли из "оптики" и где-то через неделю вышли на реку.

Когда поплыл новый плот, на коем еще кто-то там шевелился (я приказала пропускать плоты с "верными трупами"), пара "охотников" с баграми побежали сей плот вылавливать. Потом на том берегу я заметила фузилера и нажала на спуск.

Голову его разнесло на куски и я… Я впервые в жизни убила какого-то человека и лишь радовалась! Затем еще одного, и еще…

Пришел день и мы так уверились в наших силах, что стали выползать на самую кромку нашего берега и даже — отстреливали палачей, пытавших и убивавших детей протестантов — там, на той стороне излучины. И враг решил нас "убрать.

Настал день, когда…

Вообрази: плот, а на нем вроде виселицы. Но на конце веревки не петля, а здоровенный трезубый крючок. И крючок этот загнан в попочку маленькой грудной девочки и она уже не орет от боли, а хрипит и слабо так шевелит в воздухе ручками…