Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

Чем толще актер, тем жирней его импрессарио, тем легче стричь с них Десятину. Глупо скрывать столь очевидные вещи. А то, что все ученики Рижского театрального — моя паства, поверьте мне на слово. Я не люблю лгать.

У обучения в сем театральном училище есть и иные аспекты. Либералы шипят, — что актеры из Риги — агенты Третьего Управления. Не скрою, что все актерки (да и кое-кто из актеров) живут с милостей сильных мира сего, а как мы знаем из истории библейской Эсфири — одна ночная кукушка порой важней целой Армии. И мне, как главному раввину России, а также начальнику имперской разведки и первому жандарму страны, странно перечить Писанию.

Сия часть вопроса не вызвала неприятий Его Величества. Больше его беспокоят слухи о том, что мои ученицы капают покровителям, что негоже культурной стране топтать малый народ. О том, как страдаем мы под русской пятой и о том, что верный друг — лучше пленника.

Государь тогда и заделался истовым покровителем Мельпомены. Правда, из-за того, что Шекспир, весь трагический жанр и жидовские актрисы были за мной, ему достались водевили, фарсы и девицы славянской крови.

Но кто ходит в водевиль? Кто смеется фарсам?! Кому нужны тупые хохотушки, когда я предложу "дам с пониманием"? Люди нашего круга берут содержанок не столько для постельных утех, как для того, чтоб кто-то вас выслушал, кто-то принял в себя все ваши обиды, иль радости. Ведь сильным нужна не потаскуха, но — подруга и собеседница. А такие воспитаны лишь на Шекспире, да на трагедиях…

А та среда, что приняла пустых пересмешниц, не жаловала театр, предпочитая картишки, да водочку. Сборы упали, "чистая" публика ходила лишь на мои спектакли и руководство Мариинки стало просить Государя о разделении репертуаров. Государевы дамы вытеснились из Мариинского в Александринку (нашумевший пример — борьба Семеновой с Колосовой) и перешли в комический жанр.

("Моцарт и Сальери", с коих я начал рассказ, провалились еще потому, что все решили, что Государь не мытьем, так катаньем заводит старую распрю. Зато я так и не поставил "Горе от ума", — не решился дразнить гусей на Их сцене.)

Тут-то и появился гоголевский "Ревизор". Государю к той поре объяснили насчет "Ивана Иваныча с Иваном Никифорычем", он узрел в "Ревизоре" шутку насчет того, как "хорошие, добрые люди боятся наших жандармов" и загорелся ставить комедию в Александринке.

На "Ревизоре" Государь радовался, как дитя. И даже сказал некую фразу. А блюдолизы не смели иметь ума больше, чем у хозяина, и подвизгивали от умиления.

Лишь потом, когда разъяренная Государыня прорвалась к умиравшему со смеху Государю и внятно объяснила — к кому обращена знаменитая реплика Городничего, тут все веселье и кончилось. (Я немедля забрал Сосницкого в Мариинскую труппу.)

У Несселя на сей счет теория, — мол, я хитростью "внедрил жида Сосницкого" в труппу Александринки и "нарочно выставил Его Величество круглым дураком и посмешищем". Доказательством сочли то, что в моей Москве, где сию комедию играли в Малом, Щепкин (коий вместе с Семеновой и Сосницким прошел Рижскую школу) не осмелился на что-то подобное. Ибо "любой актер не мог ее произнесть без высших гарантий.

Как бы там ни было, сей конфуз Его Величества отлился крупными слезками либералам всех мастей и расцветок. Во-первых, Государь дозволил усилить цензуру и закрыть много скандальных листков, а во-вторых, наша партия с гордостью заявила, что мы не боимся критики, ибо — даже "Ревизор" увидал свет!

Либералы, припомнив иезуитское прошлое Николая Васильевича, мигом связали сие с моим Генеральским чином нашего Ордена и объявили тому бойкот, как скрытому агенту Третьего Управления.

А где один провокатор, там и другие. Либералы переругались, стали доносить из опасений, что дружки накропают донос раньше, и понеслось! Мицкевич "нижайше просил Царской милости", а Глинка вставил скандальную "Оду Константину" в "нарочную оперу" с названием "Жизнь за Царя", в коей всячески ругались поляки. Все это раздувалось "кумом Фаддеем" и прочими "носителями", а бедный Гоголь оказался под перекрестным огнем всех и каждого.

Чтоб хоть как-то утешить несчастного, я дозволил ему писать, что угодно, обещав, что теперь он "неподцензурен". Но как раз тут племянник Яновского почему-то кончил писать. Говорили, что он шибко "ушел в религию" и редких друзей спрашивал об одном:

"Коль силы Зла обратили меня своим жупелом, — значит ли, что я продал душу? Но — когда? И как?!

Гоголь на себя наговаривал. По данным моей жандармерии во всех польских кругах того времени обсуждался один и тот же вопрос.

Поляки искренне считали Россию "культурною вотчиной", верили что их Право и Долг — "просветить тупых москалей" и были в ужасе от начавшихся тут процессов. За каких-нибудь десять лет русская культура стала на ноги и пошла семимильными шагами! И далеко не в сторону Польши.

Я уже говорил, что первым сознательным шагом русского народа в культурном вопросе стало приятие гармошки. До того грезилось, что мелодика русского языка тяготеет к струнному типу (как у всех прочих славян), столь победное шествие гармони показало, что для Руси характерен голосовой вокализ — наследие тюркской Орды.

Лишь только на русской части Империи заиграла гармонь, а польская осталась при своей скрипке, стал возможен иной разговор "о вольностях Польши". Они такого не ждали, принялись в амбицию и мы, подавив их Восстание, "втоптали Польшу в каменный век.

И уже в ходе Подавления войска стали задавать один и тот же вопрос, почему мы давим поляков под польские полонезы? Чуткое ухо русского мужика, вкусив народной гармоники, ощутило резкую инородность официальных маршей и песен.

Хотим мы того, или нет — "Гром Победы раздавайся", иль "Славься, славься Русский (в первом варианте — Польский) Царь!" — по сути своей полонезы. С мелкой и быстрой ритмикой, фиксированным ударением и оркестровой сутью — всеми приметами польского языка.

Но России нужен иной гимн — аморфной структуры (с плавающим ударением), растянутым ритмом (неустойчивость ударения влечет за собой падение ритма — в тягучей песне легче менять ударные слоги) и вокально-хоровой основой. Иными словами, — не польская симфония, но степняцкий напев.

Что делать? Гимн не закажешь в Европе, ибо там не знают русской мелодики, а своих еще нет! То, что случилось — Перст Божий.

Был у меня в гостях реббе из бухарской диаспоры. Я, как главный раввин Империи, часто встречаюсь с братьями из соседних держав. И вот на дружеских посиделках он запел странную, но в то же время — необычайно русскую песню с чужими словами. Я так и сел, а потом спрашиваю, — откуда сие?!

Реббе весьма изумился:

— Это — "Величальная Хану Узбеку". По преданию ее сложили певцы самого Калиты в благодарность дяде за "Ярлык на Княжение Московское". У нас по сей день многие думают, что сие — гимн Москвы!