Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)

На другой день все было как нужно. Поляков прижали к реке, те дрались, потом стало ясно, что дело кончено и тогда многие бросились в реку, дабы переплыть ее на наш берег.

Я видел маршала Понятовского, — сложно не углядеть его золотой мундир, но он был слишком далек. Потом он тоже со своим вороным кинулся в реку и обратился в мишень, кою медленно подносило к нашему рубежу. Я хорошенько прицелился и дал команду: "Огонь!

И тут какая-то сила сдавила мне грудь. Понятовский в последний миг жизни приподнял лицо и я с изумлением увидал, что вижу — себя!

Не знаю, сколько продолжилось сие наваждение. Понятовский на пол-корпуса прямо выскочил из воды и рухнул в нее с фонтаном мелких брызг, а его верный конь сменил направление и будто пошел кругами над местом, где только что скрылся маршал. Лишь тогда я нашел силы утереть со лба пот. Привидится же такое!

А лошадь Понятовского, как привязанная, плавала в воде, борясь с течением и силясь остаться у места, где так внезапно исчез господин. Я осознав, что сей Честный конь утонет, но не уйдет, вскинул винтовку и, поймав в перекрестье прицела — белое пятнышко меж глаз прекрасного существа, нажал на спусковой крючок.

Лошадь исчезла в побагровелых водах и я хрипло выкрикнул:

— Уходим! Мы не вурдалаки", — егеря стали откручивать прицелы и бросать уже бесполезные винтовки и мы вернулись на нашу сторону.

Многие стыдят меня за ту слабость, — все видели, что стрелял я не в князя, но — его лошадь и кое-кто сделал вывод о моем малодушии. А я верю, что Господь спас мою душу. Если б я убил Понятовского, скоро убили бы и меня. Ведь сказано: "Око за око, зуб за зуб…

В меня стреляли три раза: в день Ватерлоо — люди Александра Павловича, в 1821 году на мятеже Семеновского полка — поляки, и Каховский на Сенатской площади.

В день Ватерлоо пуля попала в Ефрема бен Леви. В день Семеновского мятежа мою пулю принял барон фон Фок. В день на Сенатской угодили в Милорадовича. И я верю, что если бы я хоть раз совершил политическое убийство, Господь бы — не пощадил.

О смерти Милорадовича я рассказывал, о гибели Ефрема чуть позже, а фон Фок погиб совсем странно…

Будучи начштаба Семеновского полка, я занялся секретными операциями. Мои люди учились иностранным языкам, скрытному передвижению, преодолению полосы препятствий и прочим подобным премудростям. Сам же полк был под командой князя Васильчикова, и, будучи гвардейским — под патронажем Наследника Константина. Поляками так и кишело.

И вот однажды (в отсутствие князя) поляки стали мутить солдат, — якобы пайки у них меньше, чем у моих людей, и платят им хуже, и в отпуска не пускают. Сии обвинения имели бы смысл, если бы я не готовил разведчиков, а в полку не служили враги из польских губерний.

Я так и сказал всему строю и полк взорвался. Я немедля окружил семеновцев кольцом моих спецчастей, латышских стрелков и Первой Кирасирской Дивизии. После недолгой бузы и короткой стрельбы, я повесил пару говорунов и все стихло.

И вот когда казалось, что все решено, мы совершили ошибку. Средь прибывших на помощь были все лидеры нашей партии. И мы решили, что случай благоприятствует нам для очередного Совета.

Сидели мы в моем доме и как стало смеркаться, решили сие отметить в армейской столовой. И вот когда мы заходили в столовую, нас с Nicola отвлекли. Прибыл Васильчиков, который принес свои извинения и мы с кузеном, хоть и подымались по лестнице первыми — отошли в сторону и пропустили идущего за нами фон Фока.

Не знаю, как сие объяснить — весь день безумный барон вел себя как-то — не так. Он все время думал о чем-то, что-то писал, а как раз в ту минуту — обернулся вдруг, схватил меня за руку и спросил:

— Ты веришь в Мистику? Ты Веришь в… Впрочем…

— Что с вами, дядюшка?

Фон Фок провел рукой по лицу так, будто к нему прилипла какая-то паутина. Затем он вдруг вздрогнул, поглядел мне в глаза и сказал:

— У тебя странный взгляд. Я знаю, — ты тоже знаешь, что сейчас произойдет. Тебе нужен Мученик. А я скажу так…

Сие — Дело Мистическое, но ни разу — ни один Государь не стал им, пока кто-нибудь не принял добровольную Смерть за него! Поэтому, — я хочу чтоб ты знал: Я знаю, — что через мгновение произойдет.

Сие указано в моем гороскопе. И еще я знаю, что мой племянник и брат твой — станет Царем. Но не Правителем…

Я… Я прошу тебя… Я готов Умереть ради Блага нашего Дома. Но Ты дашь мне Слово, что будешь Править Мудро и Счастливо — ради всех нас. Из тебя выйдет хороший Властитель, но — дурной Царь. Ты чересчур практичен для этого.

Ты… Обещаешь?

Я растерялся. Я не знал, что и — думать. Для меня слова сии выглядели точно — Бред и в ту пору я еще не настолько хорошо знал Астрологию. Но тем не менее я произнес:

— Не понимаю, что вы хотели сказать… Но, тем не менее — обещаю. Обещаю все, что — угодно. Может быть — вам пора отдохнуть?

Но барон усмехнулся, благословил меня, посмотрел на Наследника беседующего с князем Васильчиковым, печально усмехнулся неизвестно чему и пошел — к роковой двери.

Когда он отворил дверь, за коей были накрыты столы, в него грянули выстрелы. Фон Фок был нам дядей и потому имел фигуру просто огромную. Убийцы не видали его лица, но только темный силуэт на фоне дверного проема и не сомневались, что впереди — Бенкендорфы. (С той поры Государь не входит в дверь первым.)

Несчастный был прострелен восемью пулями и умер, не успев упасть наземь. Я немедля спихнул кузена на пол и Петер накрыл его своим телом, а мы с Андрисом и прочими нашими вышибли все стекла в поганой кормушке и расстреляли сие осиное гнездо в пух и прах. Ни один из поляков не пережил такого расстрела из всех щелей. Официально. На самом же деле все четверо были ранены и умерли позже. В нашем тренировочном зале. Кузен осознал, что пули, сразившие фон Фока, предназначались нам с ним и был… в ярости.

Я уже доложил, что фон Фок был среди нас — личностью не последней и выделялся своими взглядами. Они были самыми радикальными и восходили к феодальному праву псов-рыцарей.

Теперь он стал мучеником, убиенным польскими либералами. Мы требовали смерти сей сволочи и сам Государь убоялся разгула страстей. Он вызвал к себе Константина и, стращая ужасами "Белого Террора", принудил того отречься в пользу нашего Nicola. Но он не был бы Александром, ежели б нам в том признался.

Похороны фон Фока вылились в смотр сил нашей партии. Подходы к Немецкой Церкви были с утра забиты ликующими монархистами, кои связывали теперь надежды свои с Николаем. Когда мы вышли из кирхи, я не видел окрестных домов за морем черно-желто-белых полотнищ. Nicola был смертельно бледен, печален, натянут в струну и голос его дрожал над телом фон Фока.

Дамы рыдали в голос, офицеры сжимали эфесы шпаг, священство просило пощады для детей масонов и якобинцев, — общество ликовало от лицезрения своей новой мощи, единства и силы.