Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Сумеречность охватывает весь видимый мир.

Скорбь, безначальная и беспричинная, прилегла на лапы поодаль, как пес, ожидающий, когда жертва ослабеет, чтобы броситься по ее душу.

Но уже существует, стоит на страже души этот высокий свет, ты уже не одинок. Мир утратил свою всепобедность и безусловность.

Сумрак сгущается. Выпивает весь воздух.

Беспомощно блея, овцы сгрудились вокруг Моисея. Внезапно он видит, как вихрь далеко захватывающим заворотом несет ястребку, он тщетно пытается сопротивляться, относимый назад, с силой ударяется в грудь Моисея и уносится дальше.

Как же Моисей, запомнивший мельчайшие приметы приближения песчаной бури, за возвышающими душу размышлениями потерял чувство реальности, захвачен врасплох?

Кто еще не насытился желанием испытывать его душу гибелью? Расширенными от ужаса глазами видит Моисей знакомую по гибельным мгновениям, не потерявшую жирного лоска в этих сумерках посреди дня черную птицу с лакированными пуговками глаз: суетливо, трепеща перьями, она пытается зарыться в песок.

А от горизонта, в ставшем бездыханным колоколе неба, движется протянувшееся от самой сердцевины высот серо-черное гигантское веретено смерча, всасывая в себя песок змеевидным столбом, груды ворон, ястребов, орлов и грифов, которые до сих пор были разбросаны в пространствах неба и не замечались глазом, а в эти мгновения скоплениями черных лоскутьев заверчиваются внутрь воронкообразного чудовища, в сердцевине которого едва различимо посвечивает циклопическое бельмо его ока, сулящее гибель и разрушение.

Первое мелькнувшее в сознании: что будет с Сепфорой, с миром после его, Моисея, исчезновения?

В следующий миг инстинкт самосохранения швыряет его к оказавшемуся по счастью недалеко обломку скалы, он охватывает руками и всем телом торчащее вбок ребро одного из камней этого скального обломка, успев укутаться с головой в хламиду и сжав между ног бурдюки и сумы.

Невероятен по силе удар, словно ты в один миг погребен под горой выросшего над головой песка, и вместе с ним вой и плач, вырывающийся из тысяч гиеньих глоток, но в этом вое как нитяной волосок спасения голоса, хранимые слуховой памятью, от несущихся вдоль Нила в памятные ночи празднеств, бубнящих в коридорах и анфиладах дворцовых комнат, молящихся в храме у медных копей до ласкающего голоса матери Битии, поддерживающих угасающий разум голосов Яхмеса, Итро, Мерари.

Не терять сознания, как не теряют веру в спасение, когда уже дышать нечем, чувствуешь предательское жжение и блеск начинающих вылезать из орбит глаз.

Пока есть голос — ты жив, голос идет прямо от сердца, от корня твоей жизни, который, вот же, увядает во тьме сомкнутых глаз, голос на волосок от смерти рвущийся из горла рыданием, которое — мольба о спасении, обращенная в ничто, но уверенная — в бессилии своем, — что кто-то слышит, кто-то в душе его поверх смысла, наперекор смыслу, требует: молись в голос о спасении… Богу твоего рода-племени, Богу Авраама, Исаака и Иакова, которого ты, Моисей, не знаешь, но угасающим своим сознанием как никогда остро понимаешь, что Бог, подвигнувший Авраама на жертвоприношение сына своего Исаака, всесилен.

В наступившей столь же внезапно, как вой, ватной тишине, уже по ту сторону сознания, Моисей начинает двигаться, медленно, долго: так, верно, запертый в земле источник пытается пробиться наружу.

Неизвестно, сколько это длится, но первый вдох воистину подобен первому вдоху младенца, миг назад еще бездыханного во чреве матери.

Сколько раз в жизни можно рождаться?

Сколько раз в жизни можно избежать насильственной смерти?

Сбившиеся плотно овцы уже выбарахтались из-под песка. Отбившиеся от стада одиночки разбросаны вдали малыми песчаными бездыханными холмиками.

В одиночку недостаточно животной силы, чтобы бороться с гибелью.

Долго, оглушенно, бездумно сидит Моисей, наслаждаясь единственным желанием: вдыхать воздух.

Вот и солнце робко и, кажется, не менее тяжко, чем Моисей, выпросталось из полуденной тьмы. И не хочется Моисею покидать этот случайный обломок скалы, спасший ему жизнь и теперь едва высунувший нос из-под горы песка. И вообще все пространство вокруг неузнаваемо изменилось, стерлись все знакомые очертания, как будто ты в абсолютно ином мире и законы ориентации новы, как и сама начатая заново жизнь.

Искать дорогу назад — как выбираться из подземелья смерти в долину жизни. Разве не подобен человек птице, по слепому случаю попавшей в подземелье, каждый раз начинающей судорожно искать выход, который был, а не мерещился, ведь вот же крылья, которые занесли ее сюда. И когда это приходит в душу, она начинает метаться, хлопать крыльями, взлетает, ударяясь о стены, падает, смиряется, находя в плесени пищу, а воду — в ржавчине, сочащейся со стен. Но память о небе, о том, что все же когда-то была на воле и по трагической ошибке влетела в эту западню, держит ее в жизни. Она так и не вырвется из этого подземелья, и в последний миг высветится ей выход в небо неким ослепительным колодцем, и неясно будет, куда она летит сквозь него, вниз или вверх, к последнему, желанному всю жизнь истинному освобождению.

Только к ночи, когда пространство песка, уходящее в небо, замирает звездными дюнами Млечного пути, некоторое успокоение нисходит в душу Моисея.

И вновь пусть слабую, но ощутимую тягу к жизни пробуждает в душе пролитое молоко небесных туманностей из сосцов бесконечности.

И впервые с осознанным пониманием относится Моисей к бездумному покою спящих рядом стад своих, ощущая подспудную связь между их беспечным бездумьем и чувством ясновидения, возносящего мудреца в небо, ибо неведенье такая же мера мира, как и всезнанье, и в них одинаково сильна жажда существования.

Всю ночь Моисей не может уснуть, забывается в дреме, но гонит от себя любую заигрывающую с ним мысль.

А наутро солнце, тишь, фиолетово-медные, черные горбы гор. Пустыня играет с тобой в прятки, в смертельные игры. В тишине после бури — солнечное отдохновение, слабый жар, заговорщицкая улыбка неба поверх дюн, мол, причастился к гибельным мгновениям, больше тебе узнать не дано.

Легкие, как ткани, волнующиеся под ветром, пробегают волны по песчаным пространствам, словно работает ткацкое веретено времени, но ткет ведь оно ничто — иллюзию ткачества — пустоту. Волны песка переливаются серебристыми свитками, мимолетно, как сны, в которых таится самое важное за всю жизнь знание, исчезающее в миг пробуждения, стоит лишь открыть глаза.

Но после этого смерча, на волосок от гибели, откроется Моисею интуиция, безошибочно издали сообщающая о местах, куда птицы не долетают, где звенит в ушах смертельная тишина, где не хватает воздуха. Эта интуиция будет нести благую весть о местах, где воды вытекают из земли или бьют струей из скалы, будет улавливать малейшие блики света во тьме, научит за роскошными закатами видеть угрозу назревающей бури.