Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Веретено смерча прошло мимо скопления колесниц и коней. Неизвестно, задело ли оно лагерь евреев, ибо тьма непроглядная, а лазутчиков и след простыл. Следовало бы разжечь костры, пора кормить коней, что невозможно делать на ощупь, но внезапно начинает дуть сильный низовой ветер с востока — искры не высечешь.

С трудом, натыкаясь друг на друга, устанавливают шатер для фараона, который пытается взять в толк при помощи толмача, что ему талдычат, перебивая друг друга, знатоки погоды, выписанные им из Двуречья вместе с шарообразным человечком, воистину халдеи, которых сам черт не разберет, а тут еще Яхмес торчит рядом безмолвным укором. Знатоки эти приводят различные даты черных песчаных бурь, их частоту и направление, складывают, вычитают и делят. По их расчетам выходит, что буря эта вот-вот прекратится, но тут наконец-то Яхмес вставляет слово: по его расчетам, тьма не рассеется по простой причине: наступила ночь. Знатоки переглядываются: этого они как-то не учли. Любопытное явление: тьма накладывается на тьму. Тут уже нервы повелителя не выдерживают, и он выгоняет знатоков из своего шатра — дискутировать — в эту двойную тьму.

— Скоро наступит утро, — говорит Яхмес, — деваться им некуда. Никакого движения с их стороны нет.

— Это меня и беспокоит. И лазутчики как под воду ушли.

Яхмесу знакомы эти мгновения, когда судьба впрямую властно и стремительно вторгается в течение земной жизни: в шатер втаскивают с трудом держащегося на ногах лазутчика. Он весь в грязи, на нем лица нет. Не говорит, а сипит:

— Они уходят… Под воду… По дну…

Все ринулись из шатра.

В ослепляющем после длительного мрака свете восходящего солнца, напоминающем чистый и коварный свет давнего утра перед битвой с амуру, отчетливо представилась картина, в которую невозможно поверить: по дну моря — как посуху — тянется вереница уходящих. Это потрясает еще и потому, что ни голосов, ни криков не слышно, лишь невероятный рев ветра.

Первыми приходят в себя знатоки погоды, топографии и географии: взахлеб, перебивая друг друга, говорят, что с этим морем такое бывает — всю ночь напролет, то есть достаточно долго, дует сильный восточный ветер, разгоняет, рассекает воды и обнажает дно.

Но никто на них не обращает внимания.

Гончая страсть преследования с ошеломляющей быстротой поднимает колесничих и коней.

Но нечто странное творится с Яхмесом: изнутри поднимается тошнота — как бывает перед потерей сознания — от ощущения несоответствия между стремительным бегом коней, верчением колес, опрокидывающим ветром и медлительностью движения, как это было, когда колеса, копыта, ноги завязли в неощутимых на взгляд болотах при битве с амуру.

Веретенообразный столб огня, тумана и пыли, оказывается, никуда не исчезал и теперь особенно отчетлив в свете восхода — око его прожигает насквозь, лишает сил.

Око смерча? Пространства? Бога?

Не сдержать бег коней, и медленно, но упорно колесницы настигают преследуемых. Еще немного, и стрелы смогут их достать. Колесничие уже ощущают повышающееся к противоположному берегу дно. Закаленных в боях воинов не пугает трубный рев ветра, вздыбленные, словно бы отвердевшие воды. Высота вставших вод не столь пугающа, а погоня за слабо вооруженной и охваченной страхом добычей обостряет в душе охотничий азарт, жаждущий насыщения слепым торжеством, кровью, бессилием.

Но колесницы все более вязнут в донной грязи. В какое-то мгновение едва ощутимо в изгибах души начинает шевелиться, подобно слепым гребешкам внезапно оживших вод, страх: медлительность эта необычна, как будто кто-то невидимый в упор сдерживает коней. Повелитель где-то далеко сзади, потерян из виду, Яхмес выглядит как никогда растерянным и нерешительным. Более того, все ощущают, что вода начинает прибывать, незаметно, но явственно, однако Яхмес не собирается поворачивать назад, он словно бы даже радуется этому.

Теперь уже, оцепенев в трансе, который каждому из них пришлось пережить в жизни за миг, когда меч врага нависает над шеей и только чудо может спасти, все видят…

Вал воды медленно-медленно, как меч, в последний проблеск жизни уже касающийся сонной жилы, надвигается, растет, и кони, храпя, задирают головы в надежде на глоток воздуха.

И в сладостной апатии слышит Яхмес гул.

Приближающихся вод?

Уходящей жизни?

Совсем рядом, на берегу — замершие фигуры, равнодушная, отчужденная, но — жизнь.

Последней вспышкой сознания — молитва.

Услышанная? Упавшая с неба?

«Все Твои воды, все Твои волны прошли надо мною».

И всё гаснет.

Проснулся внезапно в необычно плотной, но незастоявшейся, непривычно свежей тьме, протянул руку — упереться в край стола у постели — рука провалилась в пустоту: уткнулся лицом в знакомую слабую щетину пастушеских трав, столь много лет веющих блаженством снов, рождаемых запахами цикория, белой ромашки, кладбищенско-забвенным ароматом дальнего мирта.

Но в этот блаженно исчезающий миг дремотного слуха коснулось едва уловимое поскуливание низового ветра, такой знакомой, позевывающей, познабливающей поземки.

В пастушеской суме Моисея, которая всегда при нем, он хранит два написанных им папируса — о водоворотах и водяных воронках и о песчаных бурях, затеваемых ветрами пустыни. За долгие годы пастушества ухо научилось различать ветры: верхние, падающие, подобно коршунам и грифам, с высоты, веретенообразные, дующие резкими порывами, но самый коварный — вот этот, низовой, поскуливающий, как заблудившийся щенок, вызывающий тоску и сострадание, а то вдруг оборачивающийся мощным, не порывистым, а дующим сплошным напором. Куда подевались верные псы, тепло тел и дыхание которых хранят его сны, — Балак, Уц и Калеб? Ведь надо не медля сбить вплотную овечьи стада: только скопом у них будет сила выпростаться из-под песка.

Он помнит этот ветер, именно лишь помнит, ибо страх погони был сильнее, и он шел, чувствуя, как этот низовой, свирепо дующий ветер то ли нагоняет воду, то ли разгоняет, — и он в ту ночь, недалеко от крепости Чеку, прошел по мелководью, почти посуху.

Слово это копьем ударяет в грудь, он просыпается окончательно: над головой его полог шатра, поставленного отдельно ему — только подумать — как фараону, и там, за подрагивающим пологом, не овечье, а человечье стадо, огромное, пока еще столь же глупое, но еще менее приспособленное, чем овцы, скопище жестоковыйных существ со всеми своими чадами и домочадцами и прилепившийся к ним всяческий сброд, и он, один, по зову Его, усиленному собственным страхом ли, упрямством, вырвал — о, безумие! — эту массу из скрепленного столетиями порядка, из этой прочной кладки сопряженного гигантской дугой Приморья и Двуречья цивилизованного мира, органично притертого, внутренне связанного волчьими жилами подчинения и власти, всеобщей посредственностью, уютной плесенью покоя, привычной униженностью пополам с хлебом и мясом, но и уверенностью в завтрашнем дне, с этими городами и поселками, так целесообразно связанными между собой нитями дорог, рек и ручьев, из этого мира, дающего жизнь всем организмам, — и ведет куда? — в пустыню, ужасы которой ему в высшей степени известны.