Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Цель Тамита, учитывая знание этого скопища и сеть завербованных, кажется простой: взбунтовать, разложить эту массу, довести до того, чтобы все передрались между собой, свели со свету своих предводителей, а затем и сами бы подохли без воды и еды, тем самым доказав справедливость слов повелителя о том, что это неблагодарное племя само себе выбрало смерть в пустыне. Самому Тамиту следует бежать в сторону Великого моря, в город Мегиддо, в знакомую ему явку, и привести сюда отряд колесничих, которые воочию убедятся в гибели этого племени.

После перехода через море, увидев валяющихся на берегу мертвых соотечественников и выброшенные волной колесницы, Тамит-младший совсем пал духом. Он так и не знает, спасся ли кто, что с повелителем да и самой страной Кемет, но по законам ордена осведомителей продолжает нести службу и выполнять задание, памятуя, что в любой ситуации — рухнет ли империя, возникнет ли новая власть — осведомители необходимы и насущны всегда. Правда, глаза у него начали слезиться, но он не в силах отвести взгляда от этого стоящего поодаль от лагеря столба то ли огня, то ли света. Столб этот подобен огненному оку, которое вглядывается прямо в душу, и невозможно ничего от него скрыть.

Немного укрепился духом, хотя и сам умирал от жажды, когда это скопище у горьких вод, не без помощи его, Тамита, подстрекателей, стало наступать на Моисея, но тот, явно лозоходец — таких, умеющих при помощи лозы или посоха определять, где следует копать колодец, Тамит встречал и раньше, — бросил, похоже, кору дерева в воду, и ее стало возможно пить. А в Элиме воды оказалось с избытком, двенадцать источников изливались из земель этого оазиса под сенью финиковых пальм. Все было почти вмиг обглодано.

Дальше совсем стало весело: сброд уже открыто наступал на Моисея и брата его Аарона: оторвали нас от горшков с мясом, от сытного хлеба, привели на погибель в пустыню.

Тамит совсем воспрял духом, видя, как властный Моисей неожиданно стал что-то бормотать, а Аарон — повторять его слова более ясно — о том, что, мол, мы-то ни при чем, не на нас ваш ропот, а на Бога. Вот Он, оборотитесь к Нему.

И все увидели облако.

И стеклянно звенящее безмолвие протянулось от облака в душу каждого изводящей дыхание смертной истомой, и на миг все поняли, в каком состоянии непрестанно пребывает Моисей.

И были под вечер перепела, а под утро нечто подобное соку, белеющее и твердеющее на глазах вокруг, на поверхности, и издалека, из уст в уста передающиеся слова Моисея о том, что в бытность в пустыне он ел это, по вкусу и насыщению напоминающее лепешки с медом. То ли это из кориандрового семени, то ли этот сладкий, твердеющий на глазах сок выделяют червец и тля, сосущие дерево тамариск, но это — хлеб, посланный Им, и имя хлебу этому — манна, небесная по происхождению и вкусу.

И еще был момент, когда Тамит совсем потерял чувство осторожности, видя, сколь близка цель: этот взбесившийся от жажды сброд уже собирался побить Моисея камнями, и Тамит внезапно обнаружил себя бегущим впереди всех с камнем в руке и кричащим: Бога нет!..

Ему с трудом удалось скрыться с глаз толпы, когда Моисей ударил посохом в скалу и пошла вода.

И затея с амалекитянами не удалась. Тамит послал им со своим лазутчиком подробный план, как можно одолеть это деморализованное скопище, но оказалось, небольшое воинство, ранее обученное Йошуа владеть оружием, сумело обратить амалекитян в позорное бегство.

Потрясало Тамита, как в этом сброде легенды рождаются прямо на ходу: трусливые, возбужденные, с блеском в глазах, размахивая руками, они клянутся друг другу, что сами видели, как Моисей поднимал руки, и тогда евреи одолевали людей Амалека, а опускал — те одолевали евреев. Тамит скрывался, готов был бежать, но и это пронесло. Следует затаиться и терпеливо ждать удобного случая.

Уже не первый раз покидает Моисей этот шумный, гудящий склоками табор, направляясь на высоты Синая. И относит ветром и безмолвием волну голосов, плача, пения, за которыми — страх, любовь, ненависть, надежды. И облако над вершиной подобно младенческой колыбели, корзине, покачивающейся на водах Нила.

С высот Синая просто и тяжко наклоняться над небом.

Вот и знак, отметка, которой Моисей по наитию обозначил подножье после того, как первый раз спустился с высот: Он запретил этой массе под угрозой смерти прикасаться к горе выше этой отметки. Тогда, в первый раз на высотах, внезапно и четко вернулось давнее ощущение, поразившее его однажды ночью в пустыне: тайное высшее присутствие разбудило его, как внезапный подземный гул пламени. Так вот оно, место кратера, которое изводило его неизвестностью, и жил он на кончике страха, подобно тому как Исаак жил на кончике ножа Авраама, и острие это, приставленное к его, Моисея, груди, ощущается все время с того момента, как облако — не это, белое, подобное овечке, а иное, исходящее молниями и громами трубными, из утробы земной, — дымилось, возносясь и сползая по ржавым ребрам горы. И даже ступая под ослепительным солнцем, чувствует Моисей себя соучастником и вестником того вихреобразно вовлекающего очистительного мрака Его присутствия, который отделяет его от людей племени, даже когда они подступают вплотную, размахивая руками, то ли угрожая, то ли требуя, то ли каясь и благодаря.

На этот же раз, вырванный из сна уже привычным окликом Его, позвав с собой на гору Йошуа, идет Моисей, чувствуя с каждым шагом не столько крутой подъем горы, сколько давно не посещавший его подъем духа, связанный с необычной легкостью, которая лишь в следующие мгновения приходит осознанием того, что исчезло ощущение острия ножа, давящего грудь.

Чувство слияния с окружающим пространством, подобно широкому, не отпускающему течению реки, с не изведанной им доселе обнаженностью льнет к нему — редкой щетиной диких горных трав, мягко жующих овечьих губ, тайным временем ночных дождей, колеблющихся, как человек, который ведь не более чем мимолетный дождь на этой земле, но также и слабый тростник, который мыслит и, главное, видит звезды, завидуя их спокойствию и постоянству.

Впрямую к сердцу предвестием близящейся встречи подступает посреди дня отраженное оголенностью скал одиночество лунного света с его тягой в провалы и бездны.

И в этом свете неожиданно вспоминается спор с Аароном о том, кто из них более страдал, бесконечные жалобы самому себе на одиночество, отчужденность, безопорность, — да ведь это и есть его судьба, и нечего удивляться его ослабленному чувству к отцу Амраму и матери Йохевед, к спасшей его дочери фараона Битии, даже к жене и детям, приведенным к нему недавно Итро, которые ближе ему собственной сонной жилы.