Владимир Корнев - Датский король

Трескучий звонок в прихожей заглушил этот почти беспомощный вопль души. Дверь открыл проснувшийся Иван. Оказалось, почтальон принес последний номер литературно-художественного журнала «Аполлон». Десницын выписывал его из-за серьезных монографий по искусствоведению, обзоров художественных выставок. Как художнику ему были во многом близки эстетические установки «Аполлона», стремление к «прекрасной ясности» и «стройности» классических образцов. Он любил полистать изящно изданный и прекрасно иллюстрированный альманах, а с некоторых пор стал неравнодушен и к поэтическим публикациям. Здесь никогда не печатали стремящихся к эпатажу и откровенно не признающих авторитеты молодых бунтарей вроде того, чей сборник только что обескуражил Десницына, смутив душу жутковатыми подозрениями.

Арсений с надеждой раскрыл художественный раздел и не ошибся — попалась замечательная статья о Боттичелли. Он читал о своем, возможно, самом любимом живописце, непревзойденном лирике кватроченто, и чувствовал, как становится легче и светлее, как успокаиваются нервы. Увлекшись, решил поискать еще что-нибудь подобное. Вот стихотворная подборка Максимилиана Волошина. Фамилия была на слуху — известный поэт, но вышло так, что до сих пор Арсений не был знаком с его творчеством. Подумалось: «Это может быть любопытно. Наверстаю-ка я упущенное!» «Corona astralis [192] Звездный венец (лат.) . , Венок сонетов», — прочитал он заглавие, а последние строфы точно обожгли мозг:

Фантазия поэта расцветала на нескольких страницах. Пятнадцать сонетов, четырнадцать из которых начинались строками завершающего, изысканно развивая скрытый смысл, свернувшийся в него, как в тугой бутон. «Бутон» был тот самый сонет, который родился у Сени после памятной встречи с балериной Светозаровой — его первый поэтический опыт! Он точно помнил дату написания — такое не забывается. А в «Аполлоне» черным по белому было напечатано: «Август 1909 года. Коктебель» «Что же получается? Волошин написал это почти пять лет назад в полумифическом селении со странным названием, да еще так блестяще развернул идею…» Арсений поймал себя на том, что остальные четырнадцать стихотворений до сих пор таились где-то в неисповедимых извивах его души и что если бы он написал их тоже, то получилось бы точь-в-точь как у Волошина, слово в слово!!! Не сиди он в эти минуты на диване, наверняка не выдержал бы и упал без чувств. Теперь выходило, что он, Арсений Десницын, украл произведение у известного поэта! «Но это неправда, это невозможно! Я впервые в жизни сочинил стихи, моя любовь вдохновляла меня, моя муза диктовала их… А если допустить, что я в наваждении, кто же тогда меня морочит?»

Тут он мысленно вернулся на несколько лет назад: Германия, пустой коридор Йенского университета, покойник Ауэрбах, суливший русскому «стипендиату» дар Гёте. «Неужели старик успел совершить свой эксперимент, свой магический ритуал, и вот я унаследовал.. .Чепуха — самое важное не подтверждается! Почему, к примеру, это не проявилось сразу? Он ведь говорил тогда: «Наутро будете писать и думать как Иоганн Вольфганг, продолжите его дело». Ничего подобного не происходит и сейчас — стиль и дух моих стихов чей угодно, но не гётевский! Но что же делать-то? Где причина напасти, в каком мелком бесе? Грех, грех на мне большой — икона давит, Николай Угодник не узнает свой образ! Единожды впал в искушение, вот и расплата наступает… Но никогда ведь не поздно все исправить, отмолить! Только научил бы, наставил Господь, помог бы разобраться хоть в самом себе…». Сеня сделал первое же, что пришло в голову, схватил со стола пачку черновиков, тут же разорвал и в гневном порыве бросил на пол: «Лучше бы мне было совсем их не писать!»

Немного придя в себя, художник все же встал, чтобы навести в мастерской хотя бы видимость порядка. Голова все еще шла кругом, подташнивало, и тут он увидел среди стеклянных емкостей кусок картона с… громадной светящейся пуговицей. «Галлюцинация», — подумал он, подошел ближе — пуговица заметно уменьшилась и стала такого размера, как и была нарисована вчера, но тогда она не светилась, а была заурядной живописной миниатюрой. Когда же Арсений стал отходить — эффект увеличения и свечения становился все больше. Создавалось впечатление, что на светящемся кусочке картона лежит такая здоровенная светящаяся пуговица. После чего Арсений поспешно вернулся на диван, уткнулся лицом в спинку и из этого «убежища» испуганно спросил вошедшего Ивана:

— Что это там, на столе? Прошу, подойди поближе, посмотри, а?

Брат склонился над столом:

— Светится что-то — ты, наверное, фосфор в краски добавил. Слушай, тут просто пуговица на картонке нарисована.

— А почему большая такая?

— Не выдумывай: пуговица как пуговица… — ответил было брат, но, отойдя от стола, спохватился. — Нет, погоди-ка: она увеличивается на расстоянии и вроде больше фосфоресцирует.

Арсений подумал: «Ничего тут удивительного: оптический эффект, к тому же испарения могут действовать как наркотик, вот и кажется, что пуговица растет. Элементарный обман зрения плюс действие ядовитых паров».

— Закрой-ка эти флакончики от греха подальше! И окно открой… — попросил Арсений брата.

Иван со знанием дела стал закупоривать пузырьки и убирать в шкаф, допив под шумок водку.

К вечеру в мастерской стало по-зимнему холодно, но, подкошенный усталостью, Арсений спал мертвым сном, и только за полночь холод разбудил его. Художник тут же поднялся, собираясь закрыть окно, да так и застыл на полдороге, точнее, посередине комнаты — против реставрируемой картины.

Расчищенный холст выглядел не просто обновленным, но словно бы преображенным, ожившим в неожиданной полноте и многомерности. Теперь от него струился мягкий, перламутровый свет, наполняя таинственной энергией окружающее пространство: возникал эффект абсолютной перспективы: граница, отделявшая живопись, декорацию от реальности, исчезала, и хотелось просто засунуть руку, «войти» в картину, ибо некая сокровенная дверца в зазеркальный мир неслышно открылась.

Это действительно представлялось каким-то чудом! В предзимнем мраке дремлющей петербургской мансарды, куда никогда не досягало уличное освещение, возник вдруг лучезарный, пряно пахнущий южным морем, лавром и цветущим миртом то ли греческий, то ли апулийский [193] Апулия — юго-восточная Италия, в древности колонизированная греками. ландшафт. Высоко в небесную синь были устремлены изумрудно-зеленые свечи кипарисов, охряно-желтая раскаленная солнцем каменистая дорога уводила в элегическую даль, к скалам белого песчаника с благородными руинами античных портиков и к бескрайнему, сливавшемуся с фантастически лазурным небом понту [194] Море (греч.). — там растворялся горизонт и все, что отягощало душу зачарованного зрителя. Полное ощущение гармонической реальности, какого не дала бы никакая самая современная оптика, — только кисть живописца, искушенного в недоступной рассудку магии универсальных красок. Вот такой идеал художественного изображения. Это был именно тот результат, которого он добивался, — холст буквально стал реальностью! Причем самое интересное, что манеру исполнения нельзя было назвать реалистичной — декоративная, свободно решенная работа… И откуда только вместо ученического этюда баварского городка, писанного с претензией на новизну, возник перед Арсением этот объемный пейзаж эллинистического Средиземноморья? Такой вот феномен и абсолютный идеал живописного изображения…