Владимир Корнев - Датский король

«Слуги принесли котел, а горбатый дворецкий снял крышку с дымящегося котла и провозгласил прибаутку.

Подавали козлятину. Грохотали пьяные рожи, свиноподобные и овцеобразные. Щелкали зубами волковые люди.

За столом совершалось полуночное безобразие, озаренное чадными факелами.

Какой-то забавный толстяк взгромоздился на стол, топча парчовую скатерть грубыми сапожищами, подбитыми гвоздями.

Он держал золотой кубок, наполненный до краев горячей кровью.

В порыве веселья затянул толстяк гнусную песню. А хор подхватывал…»

Ксении, внимательно следившей за чтением из-за шторы, было видно, что в руках ужасного ребенка совсем другая книга, и она легко разобрала настоящий текст:

«В той час приступиша ученицы ко Иисусу, глаголюще: кто убо болий есть в Царствии Небеснем. И призвав Иисус отроча, постави е посреде их и рече: .Аминь глаголю вам, аще не обратитеся и будете яко дети, не внидете в Царство Небесное. Иже убо смирится, яко отроча сие, той есть болий во Царствии Небеснем“» [211] Матфей, 18:1-4. .

Балерина, знавшая эту евангельскую проповедь наизусть, содрогнулась, страх Божий охватил ее: «За что мне такое искушение? Зачем эти люди так святотатствуют, зачем соблазняют девочку, а Евгений Петрович позволяет им, всем заправляет!» А «дитя» продолжало декламировать нараспев:

«Уже там, далеко, на опушке соснового бора сидел на камне пасмурный католик, смотря на далекие, потешные огни замка…»

Наконец сам князь махнул рукой:

— Ну хватит, хватит. Браво!!!

Поднялась буря аплодисментов. Карлики подхватили девочку и на своих маленьких, но сильных ручонках отнесли к хозяину. Дольской протянул «гимназистке» вино:

— Умница, заслужила!

Вся мерзостная публика завопила на разные голоса:

— Пей до дна! Пей до дна!!!

И началась дикая фантасмагория. Только это обстоятельство помогло Ксении выбраться из укрытия и незамеченной, чуть ли не ползком выбраться из залы. Сломя голову она выбежала из особняка. От потрясения у нее зуб на зуб не попадал, она едва могла креститься и мало что соображала. Ксения Светозарова не помнила, как добралась до дома в этот кошмарный вечер.

После обернувшегося кошмаром декабрьского вечера, когда балерина Светозарова сама «навестила» «странствовавшего» Дольского, от одной мысли о поездке в особняк на Петербургской стороне ее брала оторопь. Дня три Ксения совсем не выходила из дому (хорошо, что в эти дни она не была занята в спектаклях!), даже не покидала спальни, где, пугаясь каждого шороха, беспрестанно читала покаянные каноны и правило от осквернения. Она почувствовала себя монастырской послушницей, прошедшей через бесовский искус, которой теперь необходимо было очиститься, успокоить душу в строгом затворе. Когда Ксения появилась на очередной репетиции, никто не заметил в ее облике следов пережитого, но на сердце молодой женщины так и не унималась тревога. Все происходившее представлялось каким-то наваждением, мороком, но наваждение это было явным, реальным стечением обстоятельств, затянувших Ксению в свой коварный водоворот. Никольские морозы 1913 года выдались на редкость крепкими, само время застывало подобно невской воде — дни тянулись медленно. Несчастной балерине, превратившейся в одно сплошное переживание, порой и вовсе казалось, что наступила полярная ночь. На исходе недели «его сиятельство» собственной персоной пожаловал к Ксении. Он был, как всегда, надушен, напомажен и уверен в себе, из чего можно было сделать вывод, что ни о каком визите Ксении в его особняк Евгений Петрович и не подозревает, а совесть его кристально чиста. Когда же та, едва сдерживая волнение, осторожно спросила «жениха» о причине столь длительного безвестного отсутствия, князь поведал, что задержался у монахов на Святой горе (как он выразился, «грех было не задержаться в гостях у самого Целителя Пантелеймона!»), потом, желая продлить благочестивые странствия, на обратном пути останавливался в Киево-Печерской, а напоследок, в Сергиевой лавре, и вот «чуть не с вокзала явился к самому близкому человеку на этом свете». Князь продолжал делиться впечатлениями о поклонении мощам, о строгом посте, который сам на себя наложил, у Ксении же все это время перед глазами были отвратительные образы недавнего сборища… У ног балерины уже стояли корзины цветов, какие-то роскошные шоколадные наборы были разложены вокруг, вот только среди подарков — ни одной «святыньки» с Афона! Главное, что не укладывалось в голове у Ксении: «Ведь этот человек любит меня и в то же время смеет так изворачиваться, лицемерить! Высокая любовь в согласии с беззастенчивой ложью?! Это невозможно, несовместимо!» Дольской, со своей стороны, тоже был озабочен и озадачен: он ожидал увидеть балерину Светозарову, «его Ксению», обрадованной долгожданным свиданием, и вот теперь-то наконец прорвутся наружу нежность и ласка, столько времени сдерживаемые молодой женщиной, — ничего подобного не происходило! Ответом на его «откровенный» рассказ были лишь горькие рыдания, которым князь не мог найти объяснений. Тогда он впервые позволил себе то, что в романах принято называть «вольностями», попытался привлечь Ксению к себе, поцеловать. Балерина больше не плакала, но решительно отстранилась от него, заявив, что это совсем лишнее, не ко времени, что она занята сборами — ей необходимо срочно уехать, встретиться с духовным отцом, что в пост и рождественские праздники она вообще никого не хотела бы видеть.

— Евгений Петрович, я попросила бы вас оставить меня одну. Ваши домогательства бессмысленны — я сама найду вас, как только сочту нужным. А теперь прощайте! — это были последние слова Ксении, услышанные в тот вечер князем.

«Ревность, — думал Дольской, уходя. — Не следовало исчезать надолго — получил по заслугам! Между прочим, в прошлый раз я сказал ей почти то же самое, что сам дам знать о себе… Ревность означает, что для меня все складывается не так уж плохо. Она упряма, своенравна — ну и пусть! Еще узнает, как Дольской умеет добиваться своих целей…» Вот уж чего и в мыслях у князя не было, так это отказываться от того, что считал своим. Вскоре он уже не находил никакого повода для беспокойства: просто молодая балерина устала от мрачной осени, ранней непривычной и неприветливой зимы, да и повседневные трудности театральной жизни утомили ее. Зато сама Ксения понимала теперь, с каким страшным человеком связала ее судьба. На ближайшее время ей удалось избавиться от этой напасти, а как быть дальше? Зародившееся было чувство к Дольскому, кажется, навсегда уходило из ее сердца, и Ксения принимала это как проявление Божьей воли, вот если бы только сам князь навсегда мог оставить ее в покое — подобное трудно было даже вообразить! «Бежать, спрятаться! Скрыться хотя бы до Крещения от всей мерзости и подлости, забыться и встретить Рождество Христово без суеты, как положено, как было в детстве, — именно этого мне и нужно! А потом будь что будет — все в руце Божией, Господь не выдаст…» — успокаивала себя балерина.