Владимир Корнев - Датский король

Когда балерина вернулась в гримерную, Серафима по-родственному обняла ее и со словами: «Моя девочка, я знала, ты выдержишь, ты моя умница!» — расцеловала. Та молча опустилась на стул и тут же прикрыла веки. Она чувствовала смертельную усталость: не могла даже поднять рук, чтобы снять корону, даже слова не могла вымолвить. Три акта балета забрали все силы.

Через минуту за дверями гримерной послышался какой-то шум, постучали, внесли корзину белых лилий от самого Пуанкаре (президент после спектакля рукоплескал приме Мариинского балета стоя), затем появились знакомые «русские» розы, которые так напоминали Петербург — здесь, в чужой стране, они даже казались ей родными. Посыпались поздравления, восхищенные и возбужденные посетители сменяли один другого. Праздная суета, шум наполнили гримерную. Ксения ничего не слышала, только благодарно улыбалась, заставила себя произнести несколько фраз, которых сама потом не помнила. Наконец, когда отзвучали поздравления, наступила долгожданная тишина и в гримерной осталась одна Серафима, Ксения вдруг уткнулась лицом в колени своей «театральной няне» и заплакала. «Ничего, ничего. Все уже позади… Все слава Богу, душенька», — бормотала растроганная старушка.

В тот же вечер сам президент давал в Люксембургском дворце торжественный ужин в честь Российского Императорского балета и его Августейшего патрона. Артистам показали великолепные дворцовые интерьеры, с гордостью упомянув, что скоро будет отмечено трехсотлетие закладки здания. Некоторых заинтересовала живопись превосходных образцов, которых имелось здесь множество. Измученная Ксения все же не могла глаз оторвать от полных южной экспрессии ярких росписей Делакруа. Возможно, именно эти впечатления придали ей сил, которых хватило, чтобы присутствовать на приеме. Многие из гостей, впрочем, думали только о предстоящем фуршете (если это можно было скромно назвать фуршетом). Наконец настал «самый торжественный» момент: процессия вошла в зал, где предстояло отужинать. На стенах просторного зала, залитого светом хрустальных многоярусных люстр, висели флаги дружественных держав, но истинным его украшением были столы, изобилующие яствами. Здесь была представлена только французская кухня, зато во всем ее причудливом разнообразии. Отдельно предлагались дары моря: омары в соусе «мадейра», устрицы с лимоном, маринованные миноги, каким-то мудреным способом приготовленные форель и макрель. На соседних столах красовались мясные копчености: свежайшие окорока, пахнущие дымком копченые пулярки, прозрачные пластинки бекона, и все это в окружении листьев салата, спаржи, маслин из Прованса. Перечень названий сыров здесь было бы приводить бесполезно: обо всем говорил исходящий от них характерный «сырный» дух.

Сильный пол, как водится, искал среди яств чего-нибудь такого, чем можно было бы промочить горло и порадовать душу. И настоящий ценитель мог быть вполне удовлетворен выставленными во всевозможных бутылках с пестрыми этикетками и лафитниках знаменитыми дарами французских виноградников, извлеченными из погребов старинных шато и шале. Некоторым мужчинам, однако, не терпелось выпить чего-нибудь «посущественнее», пусть и попроще, но покрепче. Недалеко от себя Ксения услышала чуть приглушенный возглас по-русски одного из подобных «страждущих» типов, обращенный к запотевшему охлажденному графинчику с бесцветной жидкостью: «А вот и она — услада наша, слеза! Я, судари мои. испугался было, поставят или нет? Решили все ж таки уважить русского человека. А без нее беда, кусок в горло не полезет!» Девушку покоробило: «И здесь все то же, как в кабаке! Хоть бы отдохнули от нее: столько всего кругом, изысканные вина, нет, водки ему извольте „поставить“ — в этом-то как раз наша беда! Поистине, слеза народа русского…» Не была Ксения ханжой и, хотя всем прохладительным напиткам предпочитала ситро, не прочь была поднять бокал шампанского в Рождество или на Пасху разговеться рюмочкой сладкой «запеканки». Понимала она и своего отца: тот, войдя в дом с морозу, приказывал подать к обеду «беленькой» и согревался стопочкой под «холодное», но пьянство ради пьянства, ради тупого забытья вызывало у Ксении отвращение: сколько добрых мужиков в Дивном сгубила эта отрава, сколько богемы спилось на ее глазах, и какие таланты!

Сильно пьющих людей она даже боялась: «Избави Бог полюбить такого человека!»

Тем временем Пуанкаре произнес речь во славу нерушимого франко-русского единства, о вечной дружбе Великой республики и Великой империи и их военном союзе с Королевой морей Британией. Под одобрительные возгласы и «ура» президент поднял первый бокал, и церемониальный оркестр загремел «Боже, Царя храни!». Слушали, естественно, стоя. Мощный хор мужских голосов воодушевленно повторял куплет за куплетом, высокие женские голоса подтягивали, как могли. Ксения заметила, что кого-то даже душат слезы, но иные в то же время едва открывали рот. Сама Ксения пела искренне: как она могла не любить своего Государя и все, что с ним связано? Эту любовь она впитала с молоком кормилицы. За «Молитвой русского народа» [76] Официальное название имперского гимна. последовала боевая «Марсельеза». Французы старались вовсю, прижимая руку к сердцу, однако среди них были такие, что демонстративно не пели, зато приметливая балерина услышала, как горланят по-французски ее соотечественники, певшие с неохотой «родной» гимн. «Опять политика… Но как они могут?» — подумала Ксения. У нее были свои ассоциации, воспоминания, связанные с «Марсельезой». Очень впечатлительная и обладавшая подлинно творческим воображением, она словно бы видела катившуюся с гильотины голову Марии-Антуанетты, море невинной крови, пролитой под звуки этой революционной песни. В 1905 году, когда Россия гремела взрывами и полыхала кострами дворянских усадеб, в Дивное однажды прорвался «агитатор» из Москвы, смущал крестьян, зачитывая воззвания каких-то «советов», распевал страшные строки:

Мужики быстро скрутили его и притащили на барский двор, требуя расправы. Отец-генерал брезгливо поморщился, запретил творить беззаконный самосуд и велел отправить «баламута» в уезд, к исправнику. «Это сумасшедший, Ксеничка. Из больницы сбежал, в уезде его успокоят, вылечат», — рассеянно бормотала мама, а девочка смотрела, как дрожат ее руки. Довольно скоро Ксения поняла, что за «сумасшедший» тогда к ним пожаловал. Неприязнь к этой братии осталась у нее навсегда.

Теперь, в парадном зале Люксембургского дворца, при исполнении республиканского гимна она стояла только из приличия, боясь упасть в обморок от усталости и жажды, мучившей ее еще с самого спектакля. Когда «испытание» Марсельезой закончилось, танцовщица поискала глазами стакан воды, но, не заметив нигде даже содовой, взяла с подноса, который держал шоколадный истукан-слуга, дитя природы из какой-нибудь африканской колонии, бокал шампанского. Осушив его до дна, Ксения почувствовала, как у нее пошла кругом голова и стали предательски подкашиваться ноги. «Сколько раз я себе говорила — на пустой желудок ни в коем случае нельзя пить шампанское, тем более на официальных приемах. Теперь вот голова кружится — не хватало еще, чтобы кто-нибудь заметил, как меня повело». Будто бы невзначай балерина облокотилась на стол и посмотрела вокруг: не наблюдают ли за ней?