Владимир Корнев - Датский король

Скульптор капнул себе на дно стопки, Ивану же налил «от души» — граненый стакан до краев, а когда тот, морщась, выпил, проглотил какую-то хлебную корку и ожил, сразу раскрыл ему карты: предложил «поставлять» бронзу с кладбищ по собственному адресу.

— Отсюда до Смоленского рукой подать: что тебе стоит, Ваня? Там и охраны-то толковой нет — сторож с колотушкой, да квартальный раз в год забредет, и то днем.

Десницын-старший не дал ему договорить:

— Стой, а как-кой мне резон? Деньги-то буд-дешь платить?

Звонцов скептически улыбнулся:

— Я же не слепой — у тебя наверняка даже вида на жительство нет. Не боишься, что в полицию доложу? Подумай, доложить недолго.

Иван неожиданно вскочил, будто и не был пьян, схватил гостя за руки мертвой хваткой:

— Да ты знаешь, с кем дело имеешь? Не шути так, скульптор, душу выну!

Струсивший Звонцов потерял голос, только и смог просипеть:

— Понял все! Оставь! Сколько хочешь за работу? Сколько тебе нужно?

Десницын тут же отпустил Вячеслава Меркурьевича, взгляд его опять помутнел, но зато стал алчным.

— А столько, чтобы о деньгах не думать больше — в свое удовольствие жить… Не работать чтоб совсем, и баста!!! Чтоб до самой смерти хватило, чтоб последний рупь на гроб положили… Поч-чему? А наследства оставлять не желаю — НИ-КО-МУ!!!

В звонцовский план не входило особенно-то разоряться на краденые надгробия, но с Иваном он предпочел больше не шутить: «И зачем я его шантажировал? Разве с вором такие фокусы проходят? Теперь он не просто откажется, а еще заставит платить ему дань!»

— Как знаешь, Иван. Адрес тебе теперь известен. Надумаешь принести металл, будут и деньги. Нет — твое дело.

Когда тот напился до бесчувствия, Звонцов уже решил, что пропойца теперь не вспомнит, с кем и о чем договаривался, да и ему тоже стоит забыть об этой сорвавшейся авантюре.

Но забывать не пришлось: вскоре Иван объявился в мастерской Вячеслава Меркурьевича с тяжеленной урной художественного литья. Скульптор отблагодарил вора, не задавая лишних вопросов, и оба остались довольны. С тех пор так и пошло: прощелыга умыкал по ночам металлические украшения со старых могил, а ваятель невозмутимо «творил» из ворованных надгробий «шедевральные вещи» для салона Кричевского. Их все прибывало и прибывало на мансарде, а если на огромном Смоленском одним крестом или ампирным жертвенником убудет — пока еще заметят, да и ночного вора в Петербурге искать, что иголку в стоге сена. Между прочим, сам Арсений, посещая звонцовскую мастерскую, ставшую теперь плавильней и литейным цехом, даже не догадывался, откуда «благородный» друг достает металл для своих творений.

Старый галерейщик сразу повысил гонорары за дорогостоящих бронзовых истуканов, тем более что все условия относительно их выдающихся мужских достоинств были соблюдены — в металле последние казались еще весомее. Для этого наиболее выгодного и в буквальном смысле масштабного дела галерейщик даже снял на свое имя небольшой цех на Литейном дворе Академии, так что иногда Звонцов работал там, но, опасаясь все же попасть в поле зрения коллег с этой хиромантией, мелкие «предмегы» в гипсе продолжал изготавливать в домашнем ателье.

Успешное тиражирование скульптур еще сильнее подстегивало бурное воображение самого Вячеслава Меркурьевича: «У талантливого композитора есть своя неповторимая золотая мелодия — сочинит он такую и потом стрижет себе купоны до самой смерти. Помнится, один академик живописи тоже говорил: „Сначала ты работаешь на свое имя, а всю оставшуюся жизнь оно работает на тебя“. Вот бы найти такую „золотоносную“ жилу в скульптуре — только с ней придет имя и все драгоценные атрибуты славы. Возможно, когда-нибудь я изваяю что-то из ряда вон выходящее, грандиозную статую, например, символ российского масонства, да что там — мирового масонства, ведь это сейчас так модно, столько влиятельных, сказочно богатых людей служат этой идее. Да, пускай это будет идол, полный мистического смысла (выродившийся дворянин всегда считал себя стихийным мистиком, натурой романтической и был к тому же патологически мнителен)… И вот я создам это… это сокровище, сокровенную святыню, и тогда…» Воспаленное воображение рисовало ему умопомрачительное «тогда», и от этого у Звонцова захватывало дух, а перед глазами начинали плыть радужные круги: то ли узоры на ассигнациях, то ли алмазные россыпи с лаврового венца из чистого золота, которым — придет час! — увенчают его гениальную голову.

Работа над заказами, посещение выставок новейшего искусства, периодические загулы, начинавшиеся шикарными банкетами в «Вене» по случаю успеха очередного модного вернисажа и заканчивавшиеся порой, через несколько дней безумия, в каком-нибудь окраинном трактире за тарелкой копеечных щей, неуемные мечты, фантастические проекты, изучение всевозможных оккультных и мистических трактатов, созданных человечеством за свою долгую историю, — так пролетели для Звонцова три года. Арсений все это время писал картины для княжеского особняка: сил это забирало много, подготовку и поступление в Академию пришлось отложить на неопределенный срок, хотя очень не хотелось ставить крест на этих замыслах. Когда «самоварно-ведерная» эпопея приблизилась к своему завершению, Звонцов написал заказчику о готовности коллекции. Вскоре последовал ответ, в котором указывался день приезда клиента и было подтверждено, что расчет будет произведен незамедлительно в соответствии с условиями контракта.

Близилось утро долгожданного дня, когда Арсений должен был привезти Звонцову шестидесятую картину. Чтобы убить время, тот принялся за очередную работу — восстановление утрат, нанесенных в незапамятные времена скульптуре Астарты. Собственно говоря, остался от нее продолговатый камень со следами древней обработки, пока не представляющий почти никакой ценности, но в нем все же угадывалась особа пышнобедрая, как и положено богине страсти и плодородия, однако черты лица и грудь грубый песчаник не сохранил. Звонцов сделал копию безликого подлинника по фотографиям, предоставленным Кричевским. Оставалось только восстановить утраченное, как того требовал канон ушедшей эпохи. Кричевский предупредил реставратора: «Для продажи нам нужен настоящий символ финикийского культа Всемирной Праматери, полный соблазна, а не бесформенная скифская баба». Вячеслав замешал цемент с водой и крупным песком, получился раствор, должный потом превратиться в «песчаник». Затем он набросал эскиз — лик богини, вспомнив образ Гигиеи с картины Климта «Медицина», репродукцию которой видел когда-то в австрийском художественном журнале. Эта Гигиея, забирающая яд у змеи, ласково обвившейся вокруг ее руки, казалась Вячеславу олицетворением порочного начала в женщине. Возрожденный за какие-то минуты лик, полный самодовольства и похоти, вполне подобал Астарте. В позыве тайного сладострастия Вячеслав столь же быстро вылепил груди: каждая была размером с вымя дойной коровы. «Только такие сосцы способны вскормить все человечество!» — заключил он, с удовольствием рассматривая результаты своей работы на расстоянии. Астарта выглядела поистине всемогущей богиней, хотя сама скульптура была высотой не более тринадцати вершков [101] Вершок — мера длины, равная 4,45 см. (глазомер профессионала еще никогда не подводил). Звонцов даже почувствовал дрожь в руках, решив, что это от работы, а когда заныли колени, стало понятно, что он слишком разнервничался. Сдерживая неприятное волнение, скульптор открыл окно мансарды: здесь он мог вдохнуть свежего воздуха со взморья и посмотреть на звезды, но сегодня небо над заливом было черным из-за туч. Если бы какой-нибудь астролог и смог его разглядеть, в небесной книге он не прочел бы ничего хорошего.