Владимир Корнев - Датский король

— Вы замечательный музыкант, и совсем не нужно так волноваться.

Уже в репетиционной, когда Ксения была готова к экзерсисам, музыкант произнес решительно:

— Я сыграю из Баха, если вы не против. Все, что угодно, — на ваш выбор.

Она сказала, что именно Бах подошел бы сейчас, что он прекрасно уловил ее настроение:

— Давайте тогда попробуем арию из Третьей сюиты?

Дольской прижал инструмент к плечу, коснулся смычком струн, и полилось нежнейшее скрипичное соло, наверное, одна из гениальнейших классических мелодий, печальная и в то же время возвышенная, вечная, как сама музыка, мелодия, подслушанная двести лет назад немецким капельмейстером у ангелов небесных. Люстра под потолком мутно светила сквозь молочное стекло плафонов, подобно луне, плывшей над каменными сводами где-то в бездонной, темной выси… и слушала; свечи в жирандолях [139] Настенный подсвечник для нескольких свечей. , мерцающие россыпями огоньков, как образы далеких созвездий, тоже смиренно внимали; даже резвившиеся под потолком на плафоне легкомысленные путти [140] Путти — умильные образы младенцев, широко использовавшиеся в эстетике рококо и других салонных стилей, как декоративный элемент в настенных росписях и пластике. застыли в неподвижных позах, прислушиваясь к звукам скрипки, словом, весь микрокосм зала повиновался мелодической архитектонике Баха, смычку музыканта, вращаясь по законам Божественной гармонии! Слыша, чувствуя, как ария отдается в сердце, вибрирует во всем теле, творила неподражаемый хореографический экзерсис и сама Ксения. Все ее движения, бесшумные прыжки и изящные пируэты сплетались в причудливую вязь белым по черному, и в синтезе этих па, струнных аккордов и внутренней музыки, звучавшей в самой неземной сущности балерины, творился некий гениальный, уже воплощавшийся, но еще не обретший окончательной формы, балет. И Ксения, и музыкант понимали, что происходившее даже нельзя назвать репетицией — это было животрепещущее, интимное творчество. «За этим кроются чувства жертвенного самоотречения во имя искусства… Неужели подобное мастерство есть следствие ее глубокой религиозности — может, вот он, ответ на мой глупый вопрос?» — подумалось сиятельному скрипачу. От этой догадки ему стало как-то не по себе, и он отложил скрипку в сторону. Балерина остановилась:

— Браво, маэстро! Но что же все это значит — ваше присутствие здесь, игра в репетицию?

— А в этом нет никакой игры, дорогая моя, все всерьез! — Дольской вошел в роль и сразу не мог остановиться. — Я устроился в оркестр, выдержал испытание на вакансию первой скрипки. Просто без вас жизнь теряет для меня смысл, а теперь я смогу постоянно быть рядом с вами. Vous comprenez-moi? [141] Вы понимаете меня? (фр.)

После этих слов Ксения устало села на стул перед князем, глядя на него в упор. Она понимала, что, с одной стороны, он продолжает игру, с другой же — трудно было усомниться в серьезности его сердечных переживаний. И еще: впервые за время знакомства с Евгением Петровичем девушка вдруг ощутила какую-то нежную расположенность к нему.

— У вас такой вид, что мне хочется вас пожалеть.

— Правда?! — на миг встрепенулся Дольской. — вы знаете, я, наверное, не смогу играть в оркестре — это слишком ответственно. Давно хотел спросить, как вы себя чувствуете на сцене, когда на вас смотрят тысячи глаз? Вот вы одна сейчас просто околдовываете меня своим взглядом…

— Не беспокойтесь, князь, я вас не сглажу. Что же до вашего вопроса, то, когда на тебя смотрит один человек и ты ему должен сказать что-то важное — ты напрягаешься, а если в зале тысячи глаз — главное настроить себя так, чтобы об этом не думать. Иначе просто на сцену не выйдешь… Вообще, есть злой взгляд, он тебя как будто ранит, а тебе больно и в тебе нет сил, а есть хороший… Спасибо, что вы приехали, князь! Я было устала, а вы словно прибавили мне сил. Так мило с вашей стороны…

— Но это еще не все, мадемуазель. Ксения, я приехал за вами, чтобы показать вам своих чудо-подопечных, — торжественно произнес Евгений Петрович. — Соглашайтесь, право же! Ручаюсь, что это будет не какой-нибудь рядовой концерт.

Он передал балерине роскошный адрес-приглашение, как признался, собственной работы. На улице их уже ждал длинный, похожий на огромную таксу, лоснящийся, черный автокабриолет.

Ксения забыла, когда в последний раз находилась в зале, среди публики, и ей было приятно на время забыть о «станке», послушать классическую музыку спокойно, а не как обычно — на пределе физических сил. Они удобно устроились в автомобиле.

— Представьте себе, мадемуазель Ксения, мне сейчас вспомнилось детство, как я любил юродивых. Можно сказать, мы с ними дружили…

Балерина, отвлеченная от собственных мыслей, не сразу восприняла его слова:

— Что, простите? Вы сказали «юродивых»?

— Именно так. А вас это шокирует? Да, убогих с паперти и тех, кого обычно называют городскими дурачками. Меня всегда непреодолимо тянуло к таким.

Ксения опомнилась:

— Отчего же, я понимаю… И, упаси Боже, ничего предосудительного в этом не нахожу! Странно только одно: разве родители не ограждали вас от улицы, не опекали? Как вам удавалось «дружить» с этими людьми?

Князь посмотрел куда-то вдаль, точно разглядывал навсегда ушедшие образы прошлого:

— Мое детство было особенным — меня не держали в домашнем заточении, под надзором гувернеров, как это было тогда с отпрысками богатых родов. Когда «Белый генерал» [142] «Белый генерал» — М. Д. Скобелев (1843–1882). с лёта готов был взять Царьград вместе с пресловутым Босфором и Дарданеллами, мой отец, командир гвардейского полка, от турецких пуль тоже не бегал и геройски сложил голову под Адрианополем в схватке с отступавшими янычарами. Я его и не помню — мне тогда года не было. Мать моя осталась единственной наследницей всех родовых владений Дольских и, конечно, окружала меня заботами, но не баловала зря, много возила по монастырям и воспитывала в строгих правилах веры. Она повторяла: «Есть у нас, русских, пословица: „От тюрьмы да от сумы не зарекайся“. Помни ее, Эжен, и всегда будь участлив к бедным и убогим».

— Но вы же говорили, что ваша матушка была гречанка? — удивилась Ксения.

Евгений Петрович утвердительно кивнул головой:

— Так оно и было: по крови гречанка, но по духу совершенно русская. Любила русское богослужение, а родного почти не помнила. О чем я говорил-то? Ах, о юродивых! Сколько я их тогда насмотрелся — и на паперти, и в храмах, и на подворьях… Всегда подавал им ради Христа; чем старше становился, тем больше подавал, а они со мной заговаривали очень охотно, счастья обещали и на благословения не скупились. Больно было их видеть, калек, особенно таких, что падучей страдали. Бывало, хватит несчастного припадок прямо во время службы, колотит его, и он никого вокруг не замечает, а маменька мне: «Не пугайся, mon enfant [143] Дитя мое ( фр .). , он сейчас Самого Господа лицезреет!» Помню, дал одному такому, в грязи, в рубище, рубль, а он затрясся, рыдает и протягивает мне замусоленную ландринку. Я было отпрянул, но вдруг думаю — это же мне дар Божий! Взял, поклонился ему, и сразу в рот, a maman меня по головке гладит: «Чуткий ты у меня мальчик, тянешься к Божьему человеку!» И действительно — святые люди, на них мученическая печать! До сих пор люблю говорить с ними по душам… Тот, что мне карамельку дал, когда отпустило, сказал всего три слова: «Сладко жить будешь!» Как видите, прав был убогий: все блага жизни доступны князю Дольскому. Родительское наследство приумножил, и, надо сказать, оно прирастает день ото дня, только вот, дражайшая мадемуазель Ксения, частенько задумываюсь — а для чего, собственно, кому все это достанется?