Владимир Корнев - Датский король

После молитвы, уже переодетая, Ксения все же никак не могла налюбоваться на цветы. «Как много в них содержания, мира, неисповедимой высшей мудрости! Конечно, Господь создал их совершенными, им неведомы ни дремучие страсти животных, ни изощренные, порой скрытые светскими приличиями слабости и пороки человека… Все это так, но ведь кто же, как не грешный человек, составляет сами букеты, находит неповторимые сочетания, подбирает гамму красок, как композитор использует ноты, выражая в музыке свою душу? Получается, цветы не только гармоничны изначально, а еще и отчасти одушевлены тем. кто их дарит. Они становятся не только украшением природы, но окном в чей-то вдохновенный внутренний мир! А говорят, что есть цветы, которые убивают… Убийственная красота?! Возможно ли?» Эти размышления были прерваны приходом Дольского. Дверь в гримерную прима-балерины оказалась не закрыта, впрочем, для князя не существовало понятия закрытых дверей — он был вхож всюду от элитарного салона до (по слухам, правда) Зимнего дворца. Ксения в платье цвета беж, отделанном белыми кружевами, с глухим, скрывающим шею, воротничком, заколотым крупной агатовой брошью-камеей с изящным, «сапфическим» профилем, была как-то особенно хороша. Она не скрывала, что рада видеть Евгения Петровича: эта радость читалась во взгляде, в румянце щек, в некотором беспокойстве молодой женщины. Словно извиняясь перед гостем за беспорядок (кроме самой балерины никто и не заметил бы ничего подобного), Ксения обвела комнату руками:

— Вот видите сколько сегодня цветов! Значит, спектакль удался, публика рада… Сейчас бы все это собрать и в храм — там самое место розам, хризантемам, лилиям, а здесь… Вы извините, князь, у меня даже не прибрано! Право, неловко даже! Нужно скорее все это отвезти, так будет жалко, если завянут…

— Ну, разве это повод для беспокойства? — понимающе улыбнулся Дольской. — Мое авто к вашим услугам, только нужно позвать шофера — он быстро со всем управится.

Балерина поспешила добавить:

— Но ваши флоксы, князь, они просто замечательные! Только увидела — и на сердце стало так легко, я себя почувствовала маленькой девочкой… Это радость такая — в моей уборной цветущий сад! Я так люблю, когда мне дарят простые цветы…

«Какие еще флоксы? — удивленно подумал Дольской. — Я заказывал розы — неужели перепутали?! Эти мальчишки-разносчики, черт знает что у них в голове, — ну, я разберусь!» И тут он увидел на столике огромный букет ромашек вперемешку с флоксами и ирисами. Он был даже не в корзине, точно и не из магазина, а просто в скромной вазе, но с чьей-то визиткой. Евгений Петрович быстро вынул ее и, прочитав, почувствовал, как его прошиб пот, — на сером кусочке картона значились инициалы «КД»! Но подобных карточек он никогда не заказывал. Кровь бросилась в княжескую голову: «Это что еще за фокусы? Свободный художник — „природный дворянин“? Этот мазила вздумал мне дорогу переходить?! Нет, нет! Звонцов слишком трусоват и мелковат для такого поступка. Здесь бери выше — должна быть какая-то солидная фигура… А почему бы… Ну конечно же! „Карающий дух“, страж имперских устоев — вот он, грозный соперник! Как это я сразу не сообразил?» Он расстегнул верхнюю пуговицу на сорочке, расслабил узел галстука, опустился в кресло, одновременно пряча в карман чужую визитку. Ксения, которая заметила что-то неладное, засуетилась:

— Что с вами, Евгений Петрович? Дурно? У меня есть нашатырь, я сейчас…

— Ничего-ничего, — Дольской поспешил успокоить даму. — Пустяк! Просто у вас здесь душновато.

Балерина распахнула двери настежь:

— Вы правы. Окон ведь здесь нет, и очень тяжело проветривать. Мы сами с этим всегда мучаемся. Может быть, дать вам веер?

Дольской осклабился:

— А у вас завидное чувство юмора, мадемуазель Ксения: я сейчас похож на падающую в обморок институтку? Давайте-ка лучше схожу за шофером.

Он встал, решительно направился в коридор, но Ксения успела спросить вдогонку:

— Евгений Петрович, а правда, что бывают цветы-убийцы?

Дольской оглянулся, произнес на ходу:

— Увы! Это научный факт. Если я не ошибаюсь, у магнолии ядовитые испарения — можно поставить вечером в вазу и не проснуться. Есть еще какие-то сводящие с ума экзотические растения, с Явы… Хотя черемуха наша тоже голову кружит… А зачем вам это? Если хотите знать, можно и флоксами так надышаться, что потом пожалеете… — Он погрозил Ксении пальцем. — Впрочем, я, конечно, шучу — аромат чудесный, дышите сколько угодно!

После вечерни князь повез Ксению домой.

— Вы обратили внимание, какая замечательная, проникновенная была служба? Жалко, что мы успели только к концу, — заметила дорогой балерина. — У единоверцев всегда так — строго и благолепно. А пение какое! Сейчас подобное редко где услышишь: чем-то похоже на греческое, в этом настоящая древняя святость, правда, Евгений Петрович? Вам это, должно быть, особенно близко — ведь ваша матушка, я помню…

Дольской выразительно кашлянул, отвернувшись в сторону, важно подтвердил:

— Да-да… сердцем ощутил эллинский дух!

— Вот видите! — оживилась Ксения. — Я так и знала, что вы оцените по достоинству!

Князь тоже как-то встрепенулся, заинтересованно спросил:

— Послушайте, дражайшая, а что моя икона? Вы ничего не сказали — молитва придала сил на сцене?

Я заметил: мой Никола у вас в гримерной на самом видном месте, очень польщен…

— Ах, Господи! — балерина зарделась. — Как же я могла забыть?! Евгений Петрович, ведь я не знаю, как вас и благодарить, — образ дивный, вы иконописец милостью Божией! Точно вам говорю! Столько разных впечатлений, такой спектакль, я переволновалась и совсем голову потеряла… Простите, что так вышло, что вы первый вспомнили!

Дольской всем своим видом выражал искреннее любопытство, готовность выслушать все, что расскажет Ксения. У него даже задергался уголок губ, торжествующе-нервической улыбки он тоже не мог сдержать.

— Так вот. Все по порядку. Перед спектаклем я, разумеется, собралась репетировать, но у меня твердое правило: не приступать к работе без молитвы. Vous comprenez, «служенье муз не терпит суеты»! Вспомнила ваши слова и решила — Николай Угодник поможет непременно. Поставила свечу перед новым образом и прочитала коленопреклоненную молитву, ту, что обычно после акафиста читается, раз двенадцать ее повторила, потом молилась своими словами (у меня иногда бывает такой порыв, когда выходит очень складно и чувствуешь, что душа очищается, точно на исповеди). На репетицию я просто полетела, правда, мне до сих пор кажется, что жесткого пола даже не касалась, а потом вернулась в гримерную и обомлела прямо: свечка лежит на ковре и продолжает гореть (видно, я забыла потушить, так торопилась, а она упала просто). Нет, вы понимаете, Евгений Петрович, горящая свечка на полу, а огонь от нее не распространяется! Мне некогда было поражаться, я только перекрестилась, опять к иконе поставила и за кулисы — уже спектакль начинался…