Владимир Корнев - Датский король

Звонцов еще пытался спорить, уже понимая, что проиграл. У него появилось горькое чувство, что его снова высмеяли на глазах у всей аудитории.

В довершение всего профессор заставил Звонцова срезать планшет и сказал, чтобы тот начал рисунок заново, приходя дополнительно с другим курсом на эту натуру.

Униженный Звонцов подумал: «Если он, знаменитый живописец-монументалист, это еще не значит, что такой же непревзойденный рисовальщик. А еще пытается чему-то научить!» Среза́ть планшет Звонцов и не думал — для этого он был слишком упрям и горд.

На прощание Ауэрбах напомнил ему, что перезачитывать философию не намерен и что ему придется сдавать экзамен.

— Сегодня я буду выдавать экзаменационные задания по философии, так что, любезный, не сочтите за труд, придите на лекцию.

— Господа студенты… Господа студенты! Мм… Э-э-э… — Язык профессора заплетался, и он мямлил себе под нос, пытаясь одновременно отогнать развеселившихся с приходом весны мух. Аудитория не унималась. Мефистофель, обводя полуслепым, но грозным взглядом расположенные амфитеатром ряды, настойчиво повторил: — Я требую полной тишины!

«Если ему совсем отрезать язык, было бы, пожалуй, лучше», — подумал Звонцов. В минуты раздражения он порой испытывал какое-то садистское сладострастие.

— Наш курс немецкой литературы подходит к концу, — Мефистофель немедленно прервал возникший опять радостный гул, — но не спешите ликовать, обнажая свое духовное убожество. Нам предстоит еще обратиться к архиважной теме. Мм… Да-с… И эта, по сути, неохватная тема… — Студенты замерли, затаив дыхание, но скрип распахнувшейся двери не дал профессору договорить. В аудиторию влетела однокурсница Венера :

— Простите, господин профессор. Можно?

Мефистофель бросил на вошедшую взгляд, полный недовольства, но все же указал ей рукой место в верхнем ряду под гравированным портретом Гофмана.

Он задумался, вспоминая, что же такое «архиважное» собирался сказать. Лицемерная муха принялась бесшумно описывать нимб вокруг профессорского черепа. Студенты продолжали молчать, тщетно надеясь, что память не выручит старика. Одна Венера с независимым видом раскачивалась на стуле.

Наконец Мефистофель торжествующе произнес:

— Тема дальнейших лекций: «Фауст» Гёте, а пока запишите задание для коллоквиума. Мне бы очень хотелось услышать ваши суждения об этой гениальной трагедии. Согласитесь, было бы странно, если бы вы до сих пор, так сказать, pro anima [16] Для души (лат.) . не читали «Фауста» и у вас не сложилось бы собственного мнения о трагедии. Also [17] Итак ( нем .). , тема коллоквиума: «Религиозно-философские аспекты „Фауста“ Иоганна Вольфганга фон Гёте». Да, спешу предупредить: целый ряд вопросов на экзамене будет посвящен этому произведению.

Ропот негодования пробежал по аудитории. Кто-то не выдержал:

— Невообразимо! Отложите хотя бы сроки! Это же толстенный том страниц в семьсот — могли бы хоть о коллоквиуме заранее предупредить!

В общем гуле выделялся женский голос нехарактерно низкого тембра:

— Что же это такое, господин профессор?! У нас и так семь экзаменов, и всего неделя до начала сессии! Да этого времени никак не хватит на то, чтобы проштудировать книгу с вашими комментариями, даже на то, чтобы просто ее раздобыть! Или вы думаете, что каждый студент держит ее под подушкой?

За словами Венеры последовал сухой скрип, мгновенно сменившийся грохотом падения тела. Кто-то бросился поднимать смутившуюся Венеру и колченогий стул, остальные захохотали.

Мефистофель устремил взор вверх, очевидно к небесным сферам, и вдохновенно продекламировал:

— Утренняя звезда Венера сошла с орбиты! — Затем он извлек из недр стоявшей перед ним конторки десятка два увесистых экземпляров «Фауста» и положил перед каждым из враз замолчавших студентов по книге.

Забегавшись с латынью, которую принимал все тот же Мефистофель, а также греческим, немецким, античной историей, Цицероновой риторикой и Аристотелевой поэтикой, Звонцов решил отложить экзамен по немецкой литературе на конец сессии, тем более что же знал: с первой попытки литературу сдать никто не смог, а ему экзаменатор наверняка учинит допрос с пристрастием.

После обеда Вячеслав вернулся в Йену на завершение графической штудии Дюрера.

Увидев свою работу; уже почти завершенную, Звонцов похолодел: полотно, над которым он трудился в течение месяца не только днями, но и ночами, пестрело безобразными черными кляксами. «Черт! Ауэрбах столько раз предупреждал меня не ставить чернильницу на верх планшета — что бы его послушать, так нет… Старая привычка, упрямство проклятое! Да еще ведь не убрал и не закрыл, черт!» Видно, кто-то походя задел мольберт и коварная чернильница упала на пол, простившись по всему планшету, и на нем, конечно, остались следы, не говоря уже о луже на полу. Вспомнилось, как он старательно накладывал штрих за штрихом, копируя манеру великого немца, как потом любовался результатами своего труда, и стало страшно обидно. Обведя глазами помещение, Звонцов не встретился взглядом ни с одним из сокурсников — все сделали вид, что целиком поглощены своими штудиями, хотя казус, случившийся с русским студентом, вряд ли мог остаться незамеченным. «Тактичны до филистерства — всех волнует только то, что касается их персоны», — подумал Звонцов, еще более раздражаясь. В бешенстве он подошел к планшету и, исполосовав лист скальпелем, только тут заметил, что кляксы ненастоящие — вырезаны из черной бумаги и едва держатся на ватмане. Подобный розыгрыш был бы уместным разве что в какой-нибудь провинциальной гимназии…

В зал вбежал Йенц, его единственный друг на курсе (Йенц два года изучал русский в одном из российских университетов, но так и не выучил, освоил лишь несколько фраз, да и то, как он говорил, исключительно «для общения с женщинами») и увидел изрезанную Звонцовым работу.

— Звон! Что же ты наделал? — У немца вырвался возглас сожаления. — Как жаль, что я опоздал! Я хотел предупредить: это Мефистофель вырезал кляксы и наклеил. Как это глупо!

Бедный Звонцов помолчал с минуту, с трудом сдерживаясь. чтобы не выплеснуть чувства. Содрав первое же пятно, он увидел знакомый пластилин — без сомнения. это была та замазка, которой он сам авантюрно воспользовался в художественном музее. Можно было подумать, что Ауэрбах знал об этом неблаговидном поступке и отомстил за него «студиозусу»! Звонцов мысленно проклял старого ханжу. Наконец, стараясь не выдать своего раздражения, он произнес вслух:

— Пустяки! Мне нравится заниматься графикой. Что же — поработаю еще, раз так вышло… Честно говоря, не такая уж получалась красивая вещь, чтобы из-за нее переживать, тем более еще и нос кого-то не устраивал. — Затем, глядя в глаза Йенцу, добавил: — Если тебе не трудно, никогда не называй меня Звоном.