Владимир Корнев - Датский король

Отец Феогност, до которого эти слухи уже дошли, соболезнующее произнес:

— Что, даже забыл — «да помянет Господь Бог…»?

— Забыл, батюшка! Стыдно сказать! Хорошо, кто-то за мной закончил как полагается.

— Не расстраивайся, отец Антипа. Владыка, даст Бог, ради твоего голоса простит. Наверное, ты своей октавой возгордился, вот тебя Господь так и посрамил — вразумил. И то. смешно сказать, — такой богатырь, а так смущаешься.

— Я в алтаре глаз поднять не мог. Ничего не вижу, не слышу и молиться не могу, только умом «Господи, помилуй!» вопию.

— Завтра уж постарайся, соберись с духом, нельзя будет нам опростоволоситься. А мне ведь тот воскресный день тоже запомнился. Я уже успел переоблачиться; подходит ко мне человек некий, одет богато, пенсне золотое, перстни. Но, вижу, не из нашей паствы — слишком уж к руке моей припал, чуть не на колени броситься норовит! Говорю ему: «Что же вы, батюшка, в грязь-то передо мной кидаетесь — я не епископ». А был тот господин, отец Антипа, сам директор Императорского Мариинского балета, действительный статский советник, — за постановку спектаклей отвечает, организует гастроли и лично представляет самому Государю! Мне отрекомендовался со всеми чинами и регалиями: «Анна» у него «за заслуги перед отечественной сценой».

— И что же ему понадобилось? Артист — в нашем храме редкий гость.

— Вот и я удивился. Оказалось, что в его театре несчастье стряслось. За неделю до очередной премьеры один мастеровой, заблудший раб Божий Тимофей, кажется, ночью прямо на сцене удавился, среди разобранных декораций.

— Место, прямо сказать, искусительное! И что директор? Неужели висельника отпеть просил, отец протоиерей?

— Да ты погоди, не перебивай! Если бы меня о таком непотребстве попросил сам Государь, — батюшка поспешно перекрестился, — я и то бы не согласился, не взял бы грех на душу. Просто понадобилось переосвятить театр. Сам знаешь, как положено соборными правилами. Мариинский театр в этом смысле место несчастливое: архитектор, строитель его (к слову, неправославный), перед концом постройки упал с лесов. Насмерть, конечно, — с такой-то высоты… Теперь еще самоубийство. Вдобавок деликатное обстоятельство: на премьере должна была присутствовать Августейшая чета, и освящение, конечно, требовалось неотлагательно. Меня сомнение взяло: почему выбор пал на пастыря единоверческой церкви, а не обычной синодальной? Театральное руководство решило просить исполнить требу именно меня (потом обязательно объяснит мне почему, а теперь не до этого — дескать, нужно срочно приготовиться и завтра все управить). Положился я на Господа: дело Богоугодное, Императорский театр все-таки, не канкан ведь! На следующий день подали к церкви лимузин. Возле театра нас уже целая процессия ожидает, во главе сам директор. Только ступил я на мостовую, этот грузный господин опустился на одно колено, как в рыцарских романах, и, не дожидаясь благословения, впивается мне в руку, а потом и вовсе край подрясника облобызал. Вся театральная братия, начиная с дирекции, фрачников разных, фасонистых дам, и кончая мастеровыми, стоит по сторонам ковровой дорожки, по которой, выходит, мы должны торжественно проследовать в театр. Иконой не встречали вообще: я заметил, что среди присутствующих и голову-то мало кто преклонил, не то чтобы перекреститься. Даже шепоток послышался недовольный, шуршание какое-то, будто крыса прошмыгнула, и совсем мне неуютно стало, отец Антипа. Но сам директор так и бегает около нас, так и лебезит, к тому же распоряжения успевает раздавать. Пригласил нас проследовать в директорскую приемную, а мы-то хотели было в вестибюле помолиться, а потом уже окроплять здание. В приемной, слава Богу, много икон оказалось (теперь думаю, со всего театра собрали, потому что в тот день больше ни одной видел, разве что в его кабинете). Начали мы с псаломщиком и пономарем молебен, думали, артисты нас поддержат, подпоют, где хору положено, а те только «Господи, помилуй» неуверенно подтягивают, и слышится мне все тот же противный шепоток. Настал черед театр освящать. Впервые пришлось такую громадину-то. На этот раз директор ко мне в коридоре подходит и вполголоса извиняется: «Простите, святой отец! В разгаре следствие, каждый день в театре множество полицейских чинов. Сегодня выходной, их нет. Напряжение, знаете ли: люди напуганы, подавлены — такое несчастье! К тому же у нас ведь многие неправославные. Такая обстановка, святой отец». Мне его обращение так слух и резануло, я же не пастор или ксендз. «Понимаю вас, ваше превосходительство, но попрошу меня больше не смущать — я никакой не святой, называйте меня „батюшка“ или „отец Феогност“». Вижу, директор побагровел — нецерковный человек, но говорит: «Да, да, конечно, батюшка».

После этого стали окроплять помещения. Ходили-ходили по коридорам, по комнатам, ярус за ярусом прошли. За нами процессия движется, но бестолково — вместо крестного хода, прости Господи, тягомотина какая-то выходит. Так часа два прошло, у нас уже голоса стали садиться. Наконец поднялись на сцену, как раз туда, где Тимофей этот повесился. Здесь, думаю, нужно усерднее всего кропить и молиться, труппа должна бы поддержать. Так нет же, мы уже одним Духом Святым «Спаси, Господи, люди Твоя» выводили, а «люди» гнусавят под нос что-то невразумительное, некоторые демонстративно молчат. Вдруг директор подтянул старательно и громко, но фальшиво: «Побе-еды Благочестивейшему Государю Императору Николаю Александровичу да-а-руя…» («на сопротивныя»-то пропустил!). За ним еще кто-то подхватил. В общем, закончили мы это странное освящение. Как гора с плеч упала, веришь ли? А директор уже ко мне с любезнейшей улыбкой:-«Отец протоиерей, прошу вас к себе в кабинет, вы там еще не были». Я, конечно, не отказываю, псаломщик с пономарем за мной, а директор резко так им говорит: «Спасибо, судари мои. У меня кропить необязательно, и так намолено. Ступайте в буфет, там банкет сейчас будет, покушаете, отдохнете. У нас с батюшкой конфиденциальное дело». У меня «в зобу дыханье сперло» от такой бесцеремонности, но иду за ним. будто на поводке, только лестовку руками перебираю. И не заметил, как вошли в кабинет. Мебель кругом дорогая, вычурная. В углу иконы: в центре-то Спас Вседержитель и Божия Матерь (только не понял, что за образ Пречистой), а вот по сторонам картины на духовные сюжеты, все больше ветхозаветные, на западный манер; на остальных иконах, кажется, Иоанн Креститель, апостол Петр с ключами, еще три избранных пророка — по слабости зрения не мог разобрать. Спрашиваю, что за святые; тот отвечает: «Это, батюшка, праотец Авраам, Давид Псалмопевец и мудрый царь Соломон».

Почему именно такой подбор святых, я допытываться не стал, а хозяин кабинета показывает на большой парадный портрет: «Узнаете, отец Феоктист?» (я его поправил, ну да ладно — старинное у меня имя, монашеское, в Петербурге редко встретишь). Я узнал, конечно, Государя Павла Петровича.