Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

Коснувшись раздвоенного подбородка, белокурый Кильбиньон извиняющимся тоном произнес: «Да».

Амаваль покрутил между большим и указательным пальцем мефистофелевские брови: «Да».

В глазах Шатерена блеснуло любопытство, но он, хотя и неуверенно, проронил: «Да».

Полагая, что его голос — это vox populi [126] Глас народа (лат.). , Тибо облизнул грубо высеченные губы и изрек: «Да!»

Бушардон пожал плечами, едва не коснувшись ими ушей, поскольку ему хотелось сказать: «Возможно», и все-таки проговорил: «Да».

Шестой член трибунала впервые за время процесса открыл рот и с готовностью ответил: «Да».

Ловя ртом воздух, Клюнэ закрыл лицо рукавом мантии. Мата Хари с ангельской улыбкой обняла его за плечи. Казалось, она предполагала, каким будет приговор. Но, кроме того, казалось, что она уверена: время все поставит на свои места и обстоятельства изменятся. Ей было совершенно ясно: троим из членов трибунала хотелось бы ее оправдать.

— Виновна, — заявил Сомпру. После чего распорядился, чтобы секретарь зачитал приговор. Он был немногословен. В вердикте указывалось, что осужденная путем передачи информации противнику в Голландии, Франции и Испании стала виновницей гибели тысяч французских патриотов.

Ставя свою подпись под приговором, Тибо, царапая пером, заметил:

— Я бы расстрелял ее десяток раз.

— Именем французского народа, — произнес секретарь трибунала. — Прошу встать!

Держа в руках нарядный зонтик, Мата Хари поднялась с кресла.

— Единственная мера наказания за преступления, совершенные обвиняемой, это смертная казнь, — монотонным голосом заявил Сомпру.

Закрыв лицо рукавом, Клюнэ зарыдал. Члены трибунала отвернулись, избегая взгляда осужденной, которая покачивалась из стороны в сторону, не выпуская из рук зонтика.

Морнэ принялся убирать в портфель бумаги и непроизвольно посмотрел ей в лицо.

Откинув назад голову, она прищурила отороченные мохнатыми ресницами глаза и оглядела судей.

— Господа, я подам апелляцию на вынесенный вами приговор, — спокойно проговорила она.

В четыре часа утра октябрьским днем 1917 года в камеру Мата Хари, шурша одеждами, на цыпочках вошли две монахини — сестра Анна-Мария и сестра Бернадетта. Осужденная спала.

Сестра Анна-Мария была старая, сморщенная и кроткая. Сестра Бернадетта средних лет, безобразная и чересчур праведная, какой бывает вчерашняя мирянка.

— Во сне она кажется совсем юной, бедная овечка, — проронила сестра Анна-Мария, складывая на груди руки, выглядывавшие из широких рукавов.

— У нее и во сне вид обиженной. Действительно, бедная овечка, — сказала, пряча в белый воротник подбородок, сестра Бернадетта.

— У нее утомленный вид, — сказала сестра Анна-Мария.

— Я ожесточила свое сердце, сестра Анна-Мария. Всю ночь я молилась за юношей, сражающихся за Францию, и за спасение душ некрещеных бельгийских младенцев.

— Молись и за спасение нашей сестры-язычницы, сестра Бернадетта. Не подобает христианке ожесточаться сердцем.

— Проснись и умри, Мата Хари, — произнесла сестра Бернадетта, указывая перстом на спящую.

— Проснись и поживи, дитя, еще немного, — проговорила сестра Анна-Мария, легонько тряся Мата Хари за плечо.

— Ох, ох, — сказала Мата Хари и мгновенно проснулась.

— Ты примирилась с Господом? — поглядев ей в глаза, обрадовалась сестра Анна-Мария.

— Нет, chérie [127] Милая (фр.). , только с собой. — Она посмотрела на висевшие на спинке стула черное платье и накидку и покачала головой. — Поздно мне надевать власяницу и посыпать голову пеплом, святые сестры. Хотя я не успела завершить ее, я легла спать.

— Что завершить?

— Историю моей жизни. Это придется сделать другим. Я дошла до того момента, когда умер Янтье. И я не смогла перенести этого. Даже теперь. И я уснула.

— Господь ниспосылает сон Своим чадам, — сказала сестра Анна-Мария.

— И грешникам, — прибавила сестра Бернадетта.

— Помолчи, — приказала ей старая монахиня.

— Не знаю, что мне приснилось. Никогда не запоминаю сны, — сказала Мата Хари. — Засыпая, я плакала. Айиии… Так причитают туземные женщины на Яве. Но теперь я умру без слез. Вот увидите.

— Какая жалость, — ломая руки, отозвалась сестра Анна-Мария. — Ах, какая жалость.

— Мне тоже жаль, chérie. Очень жаль. — Наклонившись, Мата Хари поцеловала пергаментную щеку монахини, наполовину спрятанную под накрахмаленным чепцом.

— Исповедайтеся Господеви… — начала сестра Бернадетта.

Мата Хари нетерпеливо повела плечом и взмахнула ресницами. В глубине ее бездонных глаз сверкнули искры.

— Я не сожалею о том добром, что я сделала, — сказала она.

— Одному Господу ведомо, что доброе, — отозвалась сестра Анна-Мария.

— Он так и не смог объяснить мне, что это такое, — задумчиво проговорила Мата Хари.

— Это кощунство! — воскликнула сестра Бернадетта.

— Нет, — возразила старая монахиня. — Молчи.

Сцепив пальцы рук, Герши неподвижно стояла посередине камеры. Казалось, она в трансе. Обе монахини, привыкшие часами выстаивать на молитве, смотрели на нее. Говорят, когда человек тонет, перед его мысленным взором проходит вся его жизнь. Возможно, и она перед смертью видела то же.

И действительно, Мата Хари увидела все, что случилось с ней после смерти Янтье. Казалось, она смотрит на свою жизнь с высоты птичьего полета. Она достигла отпущенного ей срока, и время приобрело новое измерение. Сознание ее походило на реку, нескончаемо текущую среди берегов ее жизни, ее времени. Теперь она, Герши Зелле Мак-Леод, Мата Хари, достигла той точки, где река впадает в море смерти, и местность, мимо которой она текла, осталась неизменной и законченной.

Изменить в ней что-то стало немыслимо. Все получилось так, потому что так было нужно. В потоке сменяющихся эпизодов стонет от восторженного удивления Бобби-мой-мальчик; саркастически улыбается Григорий, зная, что любви не спасти его жизнь. Рыдает Франц, подняв кулак, чтобы ударить ее; протягивает руки Луи… Все они здесь, даже ее младшие братья. Все, кроме Янтье, который ждет ее в неведомом мире. Если бы мир этот перестал существовать, вместе с ним перестала бы существовать и она сама.

Остальные — Руди и ее отец, плачущая Талла — продолжают жить, и она не в силах ничего изменить. Да и не хочет. Ведь если бы она что-то изменила, то, возможно, не приехала бы из Испании в Париж, когда ей написал Луи.

И в этот момент она словно остановилась, озаренная. Оставив мир веселья, в котором она чувствовала себя в безопасности, она вошла в комнату Луи, который позвал ее. Он вовсе не был болен. Он предал ее. Ей очень хотелось сказать ему, что так было нужно. Одним лишь этим поступком она доказала свою честность. Она жила честно и была доброй, а не дрянью.